– Да, жизнь тогда станет жутко неспокойной…
Стоит лишь внимательнее взглянуть на этих людей… Разумеется, это были люди обеспеченные, их сбережения вполне могли предусматривать безбедную жизнь сына. Не исключены и свои заводы, права на которые в любой момент мог заявить Дюкард как наследник. Стоило лишь объявиться.
Не те это привилегии, о которых мечтает такой преступник, каким был он. Господи, я рассуждаю, совершенно его не зная.
– Знаешь, – сказала дочь как-то тоскливо, – мне кажется, он всегда очень стыдился, что ушёл из дома. Поэтому и не хотел здесь жить. Он считал, что подвёл своих родителей, разочаровал их. Думал, что они его возненавидели.
Я не ответил, мне и нечего. Виктория продолжила:
– Здесь бы он с катушек сошёл, спился бы. От этой квартиры он всю жизнь бежал. Представляешь, каково это без семьи.
– Представляю: я потерял родителей годам к восьми.
– В самом деле? Мама мне не рассказывала.
– Да, я не говорил ей об этом, – мрачно проронил я. – Свою маму я никогда не видел. Наверно, умерла при родах или от болезни, когда я был ещё совсем маленьким. Отец не успел мне о ней рассказать: его самого загрызли волки. Он был лесником, мы жили в избе довольно глубоко в лесу. Как-то ночью вокруг избы начала шастать стая, вой стоял дикий. Отец вышел отогнать их, я помню три выстрела… назад он не вернулся.
– Ужас, – с неким шипением произнесла Виктория. – А что с тобой было дальше?
– У нас были друзья в ближайшей деревне, через три дня они зашли в гости. Все эти дни я просто сидел и плакал. Они забрали меня к себе, но долго я у них не прожил: меня через год взяли к себе иоанниты. Они уговорили моих опекунов, что в Ордене меня ждёт лучшее будущее… не знаю, может меня и купили.
Виктория мотнула головой, услышав такие неприятные слова.
– Иоанниты покупают детей?
– Редко. В основном принимают уже повзрослевших, когда они сами могут сделать выбор. Но, порой, появляется желание поскорее обратить совсем ещё ребёнка, если в нём чувствуется большой потенциал. Иногда удаётся уговорить родителей отдать ребёнка (всё же, будущее в Ордене – это почётно и значимо), но чаще малышей попросту продают.
– А ты не уточнял, как ты попал в Орден? – приложила Виктория максимум усилий, чтобы вопрос прозвучал деликатно.
– Нет, боялся, что меня всё-таки продали. Хотя было очень интересно. Как тут у вас говорят: и хочется и колется[34]?
Вот так спросишь Франца, а он тебе и ответит, что ты в Ордене, как породистая собачка, куплен у фламандийских заводчиков. А ведь как спросишь, ответ достанется не только мне – все в Ордене узнают, по закону всемирного свинства так и получится. Не уверен, что к этому отнесутся с пониманием, особенно такие отморозки, как, например, Картер.
Я точно знаю, что Вирюсвач был куплен. Он сказал мне сам, но я тогда даже не упомянул о своих подозрениях.
– А здесь урны, – ища, как уйти от того разговора, повела меня к камину Виктория.
На каминной полке, облепленные слоями пыли, стоят аккуратно расставленные урны с прахом нескольких поколений Мирабо. Сосуды абсолютно одинаковые, причём простые до зевоты. Выполненные из мрамора, они походят на первые работы ученика скульптора, по линейке, гладкие, с минимумом деталей.
Не удивительно, что Дюкард не в курсе, где чей прах – ни одна урна не подписана. Надо полагать, это такая традиция, основанная на уважении и дисциплине: надо помнить порядок и ни в коем случае его не нарушать.
Родители бандита должны быть здесь же.
– Двадцать две урны, правильно я посчитала?
– Одну минуту, – мне и в голову не пришло уточнить количество мраморных сосудов. – Да, двадцать две.
– Это же… не знаю, поколений около шести-семи. Получается, где-то двести лет назад начали эту традицию кремировать. Господи, как давно. Сейчас даже не представлю, чтобы мои традиции через двести лет соблюдали потомки. Какое ж воспитание.
– Не говори, впечатляет.
Вспомнился Орден. Учитывая продолжительность жизни иоаннитов, он увидел поколений десять, ну, может быть, дюжину. За это время он успел побывать на вершине мира и стремительно броситься в пропасть. Традиции у нас всегда были уважаемы, но никогда не получалось соблюдать их и беречь – постепенно всё разваливалось.
Даже Кодекс многие видят не как воплощение гордости, силы воли и стимулов, а как препятствие. Орден был велик, был могуч, но… чего-то ему всегда не хватало, а в его сердце сидела крошечная червоточина.
– Что ж, пойдём уже отсюда, – нахлынуло на меня сильное желание отдалиться от этого места, словно я стал Дюкардом.