– Но это просто твоя догадка?
– В общем-то, да, – виновато покривился здоровяк.
– Ну, это могло бы быть правдой…
– Да, сейчас половину терминов, выражений и не разберёшь, – резво принялся оправдываться Эдмор, посчитав, что напридумал жуткую ересь. – Вот взять куртизанку, вроде проститутка, а слово переводится как «придворная». Это что, все придворные дамы продажные что ли?
– Увы, короли в Каледонии перевелись, теперь не узнаем.
– Зато в твоей стране ещё остались! – расплылся в улыбке Эдмор.
– Выходит, моя родина лучше, – поддержал я весёлость товарища.
– А если все придворные дамы всё же продажные, то совсем наоборот!
И мы дружно рассмеялись, как это бывает каждый раз, когда зло шутят про сильных мира сего. Зло и удачно (хотя бы по мнению шутников).
Нас привело на небольшую площадь, где можно увидеть один из самых нелепых памятников в мире – это медная бочка, в крышку которой воткнут медный же флаг. И как бы странно ни смотрелась композиция, но памятник это серьёзный. Посвящён он ни много ни мало победе в революции (будто кто-то ставит памятники в честь поражений).
Это чудо скульптуры странным образом пересекается с темой нашего недавнего разговора, а именно тем, что символизирует собой баррикаду, а слово «баррикада» происходит от слова «бочка». Но тут всё просто: первые баррикады предпочитали строить из винных бочек.
Именно во времена революции в Каледонии баррикады приобрели наибольшую популярность и им во многом обязаны революционеры своей победой. Вот так и получилось, что на Каледонии царит республика, рождённая бочками.
И люди этого не стесняются или не замечают – в обоих случаях я их не понимаю.
Прошло порядочно времени блужданий по улицам и переулкам, прежде чем мы добрались до нужного места. Будучи здесь впервой, мы ещё немного покружили, прошли по переулку пару раз, когда, наконец, не сообразили, где же случилось нападение демона. Это оказалось местечко небогатой, скорее даже обделённой, но дружной и доверчивой жизни: в переулок выходит множество дверей нараспашку, валяются какие-то ящики, тюки, доски и тачка (всё это практически общее). Многие окна отворены, на подоконниках стоят горшки с цветами, а на улицу тянутся белые занавески.
До чего же здесь чисто, если учесть, какой глушью мне представлялось это место. Но тут определённо есть дворник, и он, страшно подумать, работает.
Стайка детей играет неподалёку. Они сперва насторожились, недоверчиво покосились на нас, но быстро догадались, что бояться нас не стоит. Одеты неброско, как и подобает детям с трущоб, многие не по плечу, а она девочка так и вовсе в мальчишечью одежду. Но ребята хотя бы не вызывают ассоциаций с беспризорными попрошайками и знают, что такое мыло.
Они что-то мастерят из подручного мусора, одна группа, деловито переговариваясь, активно вовлечена в процесс, а другая просто вертится рядом и наблюдает, поскольку помогать их не подпускают. Кто-то даже прыгает на месте от нетерпения.
Мы остановились возле сточной трубы, оглядывая переулок, словно птичий губитель ещё где-то здесь, сидит и ждёт, когда его найдут. Как всегда в таких случаях, я затолкал руки поглубже в карманы. Эдмор оглушающе шмыгнул носом.
– Спросить надо кого… – лениво сказал я.
– Ты про что?
– Ну, мы же демона ищем. Надо спросить про нападение.
– Это ведь здесь случилось? – завертел головой товарищ, словно до сих пор не доверяет этому переулку.
– Здесь. Там Зимняя улица, а там – Галемена.
– Ага… Значит, теперь надо найти того, кто видел тварь тогда.
Тишина вокруг и время на часах говорят о том, что не больно-то много народу мы сыщем. Глядя на единственных людей в переулке, я выдал-таки предложение, которое мне самому не нравится:
– Детей давай спросим.
– Детей? – протянул Эдмор недоверчиво. – Вон тех?
– Хочешь, давай найдём других…
– Просто кто ж расспрашивает детей?
– Да они с виду не малыши уже.
– Я не про то.
– А про что ты? – в недоумении скривился я.
– Ну, это… ну, вот когда… просто… понимаешь?
– Ага, Эдмор, ты просто как на блюдечке выложил! Давай уже спроси их иди.
Здоровяк качнулся было, чтобы сделать шаг, но осёкся и даже отступил назад. Пусть разговор наш ушёл в нелепости, но каледонца сбить с толку не удалось. Прогремел его обиженный бас:
– А почему я?
– Ну а что тебе не так?
– Я не люблю детей.
– Можно подумать, я их обожаю! – мои глаза округлились так, словно я оказался в окружении тысячи вопящих молокососов.
– Это же ты придумал, так давай ты и делай, – наши препирания уже ничем не отличаются от детских. – Что ты на меня спихиваешь?