Эта песня звучала почти шепотом откуда-то из темноты, окутавшей ее разум. Она не знала, сколько прошло времени, и почти не помнила, что случилось, и где она находится. Саша ухватилась за этот траурный голос, пытаясь разглядеть в темноте того, кому он принадлежал. Смутные образы проскальзывали перед ее глазами, голос полностью затих. Образы стали превращаться в реалистичные картины жизни. Она увидела красивого молодого человека в холщовой одежде, он был очень худым, плечи выпирали острыми углами из-под его платья, оно висело на нем, как мешок, но то, как он держался, как светились разумом и силой его глаза, делало его бесспорно прекрасным. Саша какое-то время просто любовалась им, не замечая ничего остального, но тут незнакомец неожиданно резко заломил руки и рухнул на земляной пол. Казалось, неимоверная боль мучает его изможденное тело. Он дергался, беззвучно раскрывая и закрывая рот, а потом затих. Тогда из тени вышел старик в черных одеждах с властным голосом:
— Что ты натворил, Иона — в его голосе звучало осуждение, смешанное с сожалением.
Парень поднял голову и хотел было что-то сказать, но старик только поднял руку вверх, останавливая его жестом, при этом молодой человек снова невольно содрогнулся:
— Затвор — путь к очищению души, а не к ее гибели. Не ведал я, что он приведет тебя на край бездны, не ведал… — Феофан тяжело вздохнул, — Ты — как сын мне, Иона.
— Отец Феофан, — тихо произнес парень. — Я лишь отворил двери. Просыпаясь и засыпая в кромешной тьме, не зная разницы меж днем и ночью, молясь и размышляя, я прозрел. И мир людской, и мир по ту сторону соединились для меня воедино. Не выходя из своей келлии, я был в стольких местах, во скольких не побывал бы за всю свою жизнь. В странных местах, отец. Я видел ангелов и демонов, они говорили со мной, но никто не склонял меня ни на чью сторону, ибо был я там единственным живым. Познал я таинство перехода меж нашими мирами и избавлен был навеки от смерти, ибо нет ее. Словно свидетель, как сказано, я лишь взирал на все очами своими, и не преткнулся о камень ногою своею…
— Окстись, — вознегодовал старик. — Как смеешь ты, здесь, нести ересь такую! Как поворачивается язык твой, несчастный!
— Отец, идемте со мной, и Вы увидите сами… — Иона протянул руку.
Феофан дрогнул: так близка была рука любимого его послушника, столько доверия и открытости было в его простом жесте. Он всего лишь звал отца разделить с ним его откровения, просил понимания и поддержки. Феофан помнил его мальчиком, когда его только отдали в монастырь, помнил чистую глубину его искренних голубых глаз, доверчиво глядящих на духовного отца. Теперь он невольно обратил внимание на то, что зрачки его глаз значительно расширились: не то от темноты, не то от чего-то еще, и теперь глаза казались почти черными, окаймленными лишь тонким голубым контуром.
— Нет! — рука отца Феофана застыла перед Ионой и напряглась в защитном жесте с растопыренными пальцами, так, словно он собирался запечатать его уста навеки. — Отныне ты сам будешь хранить свое черное знание, дабы ни одна христианская душа не была искушена им. Ибо теперь вижу я, как оно коварно и притягательно, словно Змий говорит устами твоими.
Иона снова набрал воздуха в легкие, чтобы что-то возразить.
Но Феофан лишь напряг руку сильнее, придвинул ее к лицу Ионы еще ближе и зашептал что-то на незнакомом языке:
— Отныне и во веки веков, — закончил Феофан, развернулся, вышел из келии, в которой они находились, и, словно бы разом постарев на несколько лет, устало велел кому-то за пределами видимости: — Запечатать.
Глаза Ионы озарились болью, отчаянием и безумием. Он медленно опустился на колени посреди комнаты, но уже несколько секунд спустя, видимо, что-то решив для себя, подошел к столу, взял бумагу, перо и чернила и начал писать.