Он помрачнел.
– Чего мне бояться? Я уже наказан.
Мы выпили еще по рюмочке, и он засобирался домой. Я вызвался его провожать. На улице была метель. Она слепила глаза и пыталась приостановить каждого, кто попадался ей на пути.
– Возвращайся домой, не мерзни. Я помню дорогу, – сказал Федя и словно растворился в кружащихся хлопьях снега.
Больше я Федю никогда не видел. О том, что он умер, я случайно узнал от сокурсника, которого встретил на улице. Мне с трудом удалось узнать рабочий телефон его последней жены, и она рассказала мне, как все случилось. По ее словам, Федя попал с сердечным приступом в больницу, пролежал там, сколько полагалось, и, когда оформляли документы для выписки, вдруг почувствовал себя плохо и умер. Такой необычный случай. Впрочем, в его жизни все было необычно. А еще жена Феди рассказала мне, что Федю отпевали в старообрядческой церкви.
– Почему в старообрядческой? – удивился я.
– Так Федя же был старообрядцем. Вы не знали? Странно. Он, по-моему, это не скрывал никогда. В хуторе, где он родился, все были старообрядцами. У него и крест был особый. Старообрядческий.
– Так, может быть, он и в церковь регулярно ходил?
– Конечно. С тех пор, как в декабре 1983 года освятили старообрядческий храм в честь Покрова Пресвятой Богородицы, он туда и ходил. Когда время позволяло. И сына туда водил.
Вот это да! Выходит, не зря Гриша Журавлев за рюмкой водки частенько говаривал: “Отец Федор! Исходят от тебя такое благолепие, благочестие и благодать, что рядом с тобой аз, недостойный, не может спокойно вкушать эту богомерзкую жидкость”. Благолепие и благочестие были генетическими. Со времен патриарха Никона старообрядцы отстаивали свои принципы и закалились в борьбе. В какие-то годы Федя считал себя неверующим, в другие верующим, но в душе всегда оставался старообрядцем. И когда, не задумываясь, оставлял женам, от которых уходил, квартиры, полученные с таким трудом. И когда, к всеобщему удивлению, не стал поступать в аспирантуру, потому что это противоречило старообрядческому стремлению к социальному равенству. (Тут он оказался близок Бродскому, считавшему “подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных… неприемлемым”.)
После разговора с последней женой Феди я долго не мог успокоиться. Мне вслед за студенткой профессора Журавлева хотелось крикнуть: “Нет, ты не умер, Федя!”, а потом перечислить всех, кого я потерял, и крикнуть: “Нет! Вы не умерли!” Ведь в моей памяти все они остались живыми. Я помнил их телефонные номера, и временами казалось, что стоит какой-нибудь из них набрать, и услышишь знакомый голос. Подобные иллюзии оказались опасны, потому что оборачивались депрессией, но избавление от них напоминало предательство.
Я не хожу в храм и не знаю молитв, меня не учили. Но если бы нашелся храм, откуда моя неумелая молитва обо всех, кого я любил и навсегда потерял, была услышана, я стал бы его самым прилежным прихожанином. Даже если бы храм этот оказался языческим.