Пашка вернулся, доложил деньги.
Но все-таки луч не отставал.
Пашка вскричал разозленно:
— Ничего не пойму. Да что я им штаны должен отдать!
Он опять вернулся, положил деньги в карман и сказал:
— Нечего на них. Позабавлялись и будет.
Он, придерживая шатающегося китайца, твердой поступью направился по городской дороге.
Луч мелькнул за ними, тогда Пашка побежал.
Но бежать приходилось все время в луче и казалось, что бежишь на одном месте.
Вдруг свет угас.
Гулкий свист послышался в равнине.
Несколько мгновений спустя по мерзлой земле наши беглецы услышали топот ног.
Пашка взмахнул палкой.
— Не подходи, убью!
Но палка выскользнула и шлепнулась где-то далеко, и десяток рук тесно охватили его.
Рядом стонал китаец.
Тогда Пашка закричал:
— Братишки, да ей-богу, я это все наврал. Ничего такого не было… Голимая выдумка, мне и самому теперь стыдно, что так народ морочил. Братишки, пустите…
Его продолжали волочить дальше.
Вот перед ним мелькнуло крыло вертикального аппарата, геликоптера. Вот плетеная кабинка, электрический свет, ярко заливающий каюту. Какой-то человек с двумя фотографическими карточками наклоняется над друзьями. На нем странная фиолетовая форма, и борт тужурки расшит золотом.
Он вглядывается, и Пашка кричит ему в необыкновенно бледное лицо.
— Гражданин, я ж вам говорю — наврал. Я письменное подписание могу дать, и он, китаец, тоже на своем языке даст. Все сплошь наврано…
Геликоптер вздрагивает и по вертикали извивается вверх.
Китайцу делается дурно.
У Пашки тоже кружится голова, его мутит, и, словно сон, он слышит над собой длинную фразу на незнакомом языке. Голос женский. Его прерывает другой, резкий мужской, и Пашка явственно разбирает одно слово:
— Иприт…