— А вы его знали, ее любовника?
— Да, он был буржуа; хороший парень, но странный какой-то.
— Чем странный?
— Чокнутый.
— То есть?
— Ходил всегда грязный; и потом говорил, что буржуа — это… ну, это…
— Сволочи, полагаю. И это все?
— Нет, он говорил, что покончит с собой.
— А ваша соученица что об этом думала?
— Ничего. Она считала, он придуривается.
— И вы никому не рассказывали о том, что он вам говорил? Вам не пришло в голову, что нужно кого-то предупредить; кого-нибудь из преподавателей или родителей вашего товарища?
— Нет, раз он придуривался.
— Но теперь-то вы по крайней мере поняли, что он не придуривался.
— Он ведь был чокнутый. Это одно и то же. И потом, когда мы что-нибудь говорили Н., она и слушать не хотела. Тронуть не позволяла своего типа. Задавалась очень, в последнее время особенно, глядела на нас свысока.
— Почему свысока?
— Потому что гуляла с буржуа.
— Это еще не причина.
— Ясное дело! Но все же.
— Ну а он, как вы думаете, почему он гулял с вашей соученицей?
— Он был псих.
— Вы считаете, что, будь он в своем уме, он не любил бы ее?
— Кто его знает. И вообще он, как ни верти, хотел одного — позабавиться с ней.
— Только и всего?
— Ну! В классическом лицее ведь полно девушек куда красивее и интереснее нас.
— Почему красивее и интереснее?
— Они лучше, ясно! Лучше одеты, интереснее.
— Но вы же говорите, что сам он одевался плохо.
— Да, но он был ненормальный.
— И однако, сейчас немало ребят, которые одеваются плохо, как он, отпускают длинные волосы, бороду, ходят грязными. Это модно.
— Может, и модно, но нехорошо.
— Разве каждый не имеет права одеваться, как ему нравится?
— Конечно! А все-таки нехорошо.
— Ну а как вы думаете, ваша подруга в самом деле хотела покончить с собой?
— Понятно, нет.
— Значит, это он?
— Ясное дело, он! Она просто делала все, что он хотел, потому что он был буржуа.
Тогда я задаю вопрос, который давно жжет мне губы:
«Значит, вы считаете, что ваша подруга получила по заслугам?»
Мне дают понять, что да.
Собственная бесполезность давит меня с каждым днем все больше. Каждый день в особенности каждое утро, когда я через силу поднимаюсь, мне кажется, что на сей раз я опустошен до предела, дальше некуда. Я вбираю в себя воздух, чтобы очистить горло от удушливой тоски, но легкие заполняются отпущением вины. Грудь болит, как будто она стянута слишком тесной кожей.
Нет тяжелее греха, чем жить, не принося пользы, а я совершаю его ежедневно. С тех пор как мне стала известна история чокнутого буржуа и девушки, покончивших с собой, я потерял последнюю надежду. Некая благодать хранила меня первые месяцы от того, чтобы услышать эту историю из уст моих учеников. Коллеги намекали достаточно невнятно о «наркотиках» и «самоубийстве»; но я не слишком вслушивался; я думал, что это обычное морализирование на тему о «позоре нашей эпохи» и «гошистах». И вот в один прекрасный день, не помню уж, в связи о чем, мои ученики по собственному почину выложили мне эту историю.
Самое печальное здесь даже не то, что произошло; но то, как мне об этом рассказывали. В тот день я принес в класс магнитофон — я иногда пользуюсь им, чтобы мои ученики-пролетарии могли услышать свои ошибки и исправить их. И невольно, совсем невольно я записал эту историю. Записал, а не просто запомнил: записал, записал слово в слово, записал впечатанную в их собственные слова обреченность этих девушек, которые не кончают с собой. И их жестокость, хитрую жестокость их существования, ставшую их собственной жестокостью.
Тут уж я бессилен, ничего не могу поделать — ничего. Это безмерно выше моих сил, моих жалких сил, моих двух часов «философии» в неделю.
Нет от меня никакого толку, со всем моим красноречием и тонкими софизмами. Не явись я в этот техникум, чтобы болтать обо всем этом, я, может, и остался бы в неведении; мне, может, выпала бы надолго такая удача. Но теперь — конец.
Нет от меня никакого толку. Я ничего не произвожу, ничего не создаю, не врачую; нет, я никого не излечу. Даже булавки — и той я не умею сделать. А вокруг меня вещи; великолепные вещи, созданные другими; машины, которые мчатся мимо, уродливые бетонные башни, которые высятся вокруг техникума. Все это производят другие, пока я, сидя на сделанном другими стуле, перед столом, сколоченным другими, сотрясаю воздух своими словесами.