«Над вечным покоем» назвал свою картину Левитан. И снова, как то было с «Тихой обителью», это название показалось многим неправильным, сбивающим с толку, неясным.
Немногие уловили замысел художника, почувствовав, что перед ними «картина-симфония», «картина души человеческой в образах природы», печальный и гордый гимн человеку, который с неизмеримым трудом прокладывает себе путь в природе, в истории, во вселенной.
Сам Левитан ощущал ее как свой глубоко личный монолог, как свою искреннейшую исповедь. Вот что написал он П. М. Третьякову, узнав, что тот приобрел эту картину:
«Я так несказанно счастлив сознанием, что последняя моя работа снова попадет к Вам, что со вчерашнего дня нахожусь в каком-то экстазе. И это, собственно, удивительно, так как моих вещей у Вас достаточно, — но что эта последняя попала к Вам, трогает меня потому так сильно, что в ней я весь, со всей своей психикой, со всем моим содержанием, и мне до слез больно бы было, есл[и бы] она миновала Ваше колоссальное собрание…»
«Старинный дом Ушаковых в стиле ампир, с зеленовато-голубыми от древности стеклами в окнах и с широкой лестницей, спускающейся несколькими маршами и площадками с балкона в сад, который весь утопал в сирени. Ею была заполнена большая часть имения „Островно“, и она была почти ровесница старому дому», — так описывает художник Бялыницкий-Бируля места, где провел Левитан лето 1894 года.
Колоритны были и сами хозяева — необычайно похожая на портрет Екатерины Второй Софья Владимировна, Варвара, сохранившая институтскую привычку закатывать глаза и ахать, и их брат Николай, «безнадежный холостяк», почти седой, голубоокий красавец.
Левитан с Кувшинниковой поселились в очень светлых комнатах. Из одной открывался чудесный вид на озеро, в окна другой можно было наблюдать закаты. К услугам Софьи Петровны был старинный рояль.
Гостящие у Кувшинниковой Татьяна Львовна Щепкина-Куперник — тогда еще почти для всех Таня — и ее подруга Наташа в восторге от дома, от зала с хорами, от отыскавшихся в старых шкафах книг, от озера, леса… И сами эти две девушки, то поддающиеся тургеневской элегичности этих мест, то источающие энергию, веселье, озорство молодости, придают жизни в Островне еще большее очарование. Наташа, тоненькая, с толстой косой и наивными глазами, готовилась стать актрисой и разучивала монологи, Таня без конца писала стихи.
«Левитан очень нас любил, — вспоминает она, — звал „девочками“, играл с нами, как с котятами, писал нас в наших платьицах „ампир“, меня в сиреневом, ее в розовом, на серебристых от старости ступенях террасы, заросшей сиренью…».
Он много писал тогда. «Себя не жалел, но и красок тоже не жалел», — рассказывала впоследствии Варвара Ушакова Бялыницкому-Бируля, показывая на стене под окном следы высохшей краски.
И бесконечные блуждания Левитана с ружьем тоже были сплошь и рядом работой. Сама охота уже не приносила ему прежней безмятежной радости. В последний свой приезд к Чехову, в Мелихово, Левитан даже умолял друга добить подстреленную им птицу, не в силах этого сделать сам.
Теперь он подстерегал иную «дичь».
«Иногда во время таких путешествий, — вспоминал Л. Д. Донской, — он вдруг останавливался и стоял томительно долго, как будто ждал чего-то. Раз мне стало скучновато выдерживать такую длительную паузу.
— Исаак Ильич, о чем это вы задумались так основательно-страшновато?
— А вот видите облачко? — показывает он. — Оно станет сейчас закрывать солнце, и кругом лягут полутени, которых я жду».
Идиллическая жизнь в Островно нарушилась вскоре после приезда в соседнее имение Горка хозяйки, Анны Николаевны Турчаниновой, с дочерьми.
Завязалось знакомство, перешедшее в новое увлечение художника. Софья Петровна уехала из Островно.
В повести Т. Л. Щепкипой-Куперник «Старшие» Ирина Александровна, поняв, что ее разлюбили, пытается отравиться. В жизни ее прототипа все было проще, будничнее. Кажется, Софья Петровна не сразу потеряла надежду, она писала Левитану, умоляла, укоряла его. Все это было больно и тягостно обоим.