И Левитан, словно почувствовав, что «противник» дрогнул, продолжает «теснить» его. По его мнению, «удивительно подходят к определению пейзажиста» строки Баратынского (которые он, правда, по ошибке приписал Лермонтову!):
«Вот это идеал пейзажиста — изощрить свою психику до того, чтобы слышать „трав прозябанье“. Какое это великое счастье! Не правда ли?» — настаивает художник.
Любопытнейший эпизод из истории постепенного расширения представлений об идейности в искусстве!
«Каким багряным пламенем горит последняя вспышка лучей… — писал Гольцев об одной из увиденных им картин Левитана. — Вы смотрите, и ждете, что вот эта световая полоса сейчас передвинется и перебежит выше. Еще мгновение — и наступит мрак».
Перечитывая эти слова, невольно вспоминаешь строки из чеховских писем:
«Художник Левитан (пейзажист), по-видимому, скоро умрет… Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует».
Еще мгновение — и наступит мрак…
Особенно плохо было Исааку Ильичу в начале февраля 1897 года. Один из виднейших московских врачей, Остроумов, пользовавший больного, сказал Чехову, что их «общему» пациенту «не миновать смерти».
Друзья Исаака Ильича были встревожены. Прослышав о состоянии Левитана, его навестил Поленов. Чехов и Гольцев приехали к художнику вместе с крупным меценатом и коллекционером К. Т. Солдатенковым.
Хотелось ли последнему подбодрить больного или он действительно пленился новыми работами Левитана, только Солдатенков тут же купил картину «Весна — большая вода» и два этюда.
Вполне возможно, что все это сделано не без подсказки Чехова с Гольцевым, которые в этот день были у Кузьмы Терентьевича на блинах.
Во всяком случае, когда Остроумов нашел в состоянии Левитана улучшение и посоветовал поехать для лечения за границу, деньги для этого уже были: вездесущий Третьяков в свою очередь приобрел картину «Остатки былого. Сумерки», написанную по финляндским впечатлениям.
Кажется, в первый раз за все то время, как он стал членом Товарищества передвижников, Левитан не смог присутствовать на очередной их выставке.
«Привет товарищам. Напиши что-нибудь о выставке», — просит он Аполлинария Васнецова, представляя, как сиротливо, неприкаянно висят без него его полотна. А Васнецову нечем порадовать друга: даже «Весна — большая вода» прошла почти незамеченной! Может быть, виной тому была и неудачная развеска картин без автора: «…они вынесли пытку в Питере», — страдальчески писал потом Левитан.
Как это часто бывает с большими произведениями искусства, трудноуловим секрет обаяния изображенной Левитаном затопленной рощицы, дремлющей у берега лодки, отдаленных сараев и изб, частью тоже оказавшихся в воде, частью рисующихся на дальнем крутом берегу.
Более чем кому-либо другому композиционный строй этого полотна, не разрушая его художественной цельности, удалось проанализировать М. В. Алпатову:
«Отражение березок в прозрачной воде как бы составляет их продолжение, их отголосок, мелодическое эхо, — пишет он; — они растворяются в воде своими корнями, их розовые ветки сливаются с голубизною неба. Контуры этих гнутых березок звучат подобно нежной и грустно-жалобной свирели; из этого хора вырываются отдельные сильные голоса более могучих стволов, всем им противопоставлен высокий ствол сосны и густая зелень ели».
В начале апреля 1897 года художник уезжает за границу.
Еще в первую свою поездку по Европе, совершенную весной 1890 года, по-видимому, вместе с Кувшинниковой, Левитан жаловался Поленову:
«Я окончательно пришел к убеждению, что впечатления извне ничего не дадут мне, — начало моих страданий во мне самом, и что поездка куда бы то ни было есть бежанье [от] самого себя».
И если судить по его собственным высказываниям, оказавшись вне России, он категорически не способен был создать что-либо путное.