Ужасно, ужасно все это грустно!»
И, вероятно, кое-какие из этих доводов находили отзвук в душе Левитана. «Я, как и прежде, не могу сердиться на него, — писал Нестеров о Дягилеве. — …Мы все были в твердой памяти и здравом уме и вольно же нам было то подписывать, что не следует. А Дягилев — он как на войне. По нем все средства хороши».
Все так, но нет сомнения, что эта «война» сократила дни Левитана.
Четверть века назад он впервые робко приоткрыл дверь этого здания! Почти пятнадцать лет минуло с тех пор, как его отсюда уволили с обидным дипломом «неклассного художника».
Теперь он возвращается сюда победителем.
«Можешь меня поздравить, — писал он сестре 3 апреля 1898 года, — Академия художеств присудила мне звание академика; по теперешнему кодексу — звание это высший чин по художеству».
Московское Училище живописи, ваяния и зодчества пригласило своего бывшего ученика руководить пейзажной мастерской, той самой, где когда-то царили Саврасов и Поленов. Говорят, что по совету последнего это и было сделано.
Какой крутой сделалась знакомая лестница… У Аполлинария Васнецова тоже такая, взберешься и первым делом требуешь угощения — валерьянки.
Лестница крутая, как жизнь. Теперь модно выражаться символами!
Укатали сивку крутые горки…
«…Не надо очень розово представлять себе перспективу обучения живописи, — писал однажды Левитан молодому художнику. — Живой пример — я. Сколько усилий, трудов, горя, пока выбился на дорогу».
Надо было бы написать: еле живой пример! Было бы вернее.
А быть может, это просто от волнения: как примут? Говорят, кто-то ворчал: «Ну что такое Левитан? Вот если бы Шишкин или Коровин».
Вот бы взвились оба, услышав, что их поминают в таком соседстве! Впрочем, Иван Иванович только что умер.
Серов преподает здесь уже год. Он-то главным образом и уламывал новоявленного академика пойти по его стопам. Зато многие только усиливали колебания Исаака Ильича.
Суриков просто обиделся на такое же приглашение: «Это в котле-то кипеть, ну, скажите, хорошо ли вам? Нас таких независимых, как я, один, другой да и обчелся, и мы должны дорожить своей свободой».
Виктор Васнецов говорил, что преподавание помешает творчеству. Вспоминал, что, когда его самого звали в Академию художеств, Нестеров заметил:
«Васнецов, по-моему, еще с большей пользой может оставаться художником, чем быть руководителем десятка или двух сомнительных талантов.
Покойный Перов, отдавшись преподавательству, скоро начал терять значение как художник. Совместить то и другое трудно, приходится служить одному в ущерб другому».
Неизвестно, как возражал на все эти доводы Серов. Наверное, как всегда, немногословно, но веско. «Серов сказал бы: „Хм, хм“, и в этих „хм“, „хм“ было бы больше смысла, чем во всех сказанных мною словах», — говорил позднее Репин.
А может быть, мерещилась Левитану драгоценная возможность как-то искупить свою давнюю вину перед Саврасовым, подхватив и продолжив его дело, вернуть нынешним молодым ту толику добра, ума, тепла душевного, которую сам впитал когда-то от Алексея Кондратьевича.
Да и в этом, конечно, дело… Нехорошо быть скупцом и уносить с собой накопленное умение ловить «уходящие тени», все, что сам с таким трудом постиг.
Вслед за Серовым почти одновременно с Левитаном в Училище начал работать талантливый скульптор и весьма оригинальный человек Паоло Трубецкой.
Училище заметно преобразилось, каждый из вновь пришедших вносил в его атмосферу что-то свое, будь то панегирист зверей и вегетарианства — Трубецкой или знаменитый историк Ключевский.
«Левитан явился для нас новым словом пейзажа, — вспоминал К. С. Петров-Водкин. — Мягкий, деликатный, как его вечерние мотивы со стогами сена, с рожком народившегося месяца, одним своим появлением он вносил уже лиризм в грязно-серые стены мастерских…»
Некоторые из учеников были знакомы с Левитаном не только по его полотнам.