Михайлова поразило юное лицо, оно было столь притягательным, что он не мог оторвать своего взгляда. Абсолютно без косметики оно выглядело настолько ярко и эффектно, что он не мог не разглядывать его. Природная свежесть и сочность алых губ манила, естественная густота черных длинных ресниц и очерченный природой изгиб бровей туманили мысли, глаза завораживали своей чистой грустью.
«Ее мать, наверное, в молодости была еще краше, она и сейчас не отстает от дочери», — подумал Михайлов, изредка, только лишь для приличия, отводя глаза в сторону от необыкновенных лиц.
Женщины засобирались к выходу. Старшая с усилием стала приподнимать девушку, обе старались и, наконец, вышли из троллейбуса.
«У нее почти не работают ноги», — с ужасом подумал Михайлов и тоже выскочил из троллейбуса.
Старшая с укором взглянула на него — дескать, мог бы и помочь — но он настолько был поражен увиденным, что просто оцепенел и не мог двинуться с места, когда они выходили.
Молодая с трудом передвигалась на невесть откуда появившихся костылях, старшая шла рядом, заботливо поддерживая и страхуя ее. Николай Петрович медленно двинулся следом.
Его редко можно было чем-либо удивить, на войне он повидал всякое, но здесь, в мирной глубинке — девушка на костылях…
Вскоре они подошли к дому, и он решился заговорить:
— Извините, пожалуйста, я Михайлов Николай Петрович, врач. Конечно не академик, поэтому моя фамилия вам ничего не скажет, — обратился он к обеим, но упор делая на старшую. — Мне кажется, я смогу помочь вам… не в смысле подняться в квартиру — это само собой — а в смысле лечения, — повисла неловкая тишина, обе женщины молча разглядывали его.
Воспользовавшись паузой, Михайлов продолжил:
— Я, конечно, понимаю вас, ваши опасения мне понятны, — он заторопился, чтобы его не перебили, — но разрешите осмотреть ее, помочь. Нет, нет, я не зайду в квартиру один — вы пригласите с собой знакомых мужчин… Разрешите?.. Впрочем, наверное, это все нелепо — предлагать медицинскую помощь на улице, где тебя никто не знает, — он замолчал, чувствуя свою неловкость, и опустил голову.
— У вас добрые глаза, Николай Петрович, — неожиданно услышал он мягкий грудной голос, — а большего зла нам уже причинить никто не сможет, — упавшим голосом продолжила старшая. — Идемте, кстати меня зовут Алла Борисовна, а это Вика, моя дочь, — и обе женщины с безучастным видом пошли в подъезд.
«Куда это они так рано ездили», — подумал Михайлов.
— Мы сейчас только что от врача, — словно отвечая на немой вопрос, сказала Алла Борисовна, — но, увы… опять безрезультатно.
— Вы не переживайте, — заторопился Михайлов, — я думаю у меня… у нас… все получится.
Алла Борисовна и Вика ничего не ответили.
Жили они на шестом этаже в двухкомнатной квартире, уютной и чистой. И эта незнакомая Михайлову обстановка показалась родной и близкой.
Михайлов устроился в удобном кресле и стал ждать, когда освободятся и придут женщины, разглядывая квартиру. Напротив стояла старая, но хорошо сохранившаяся стенка, выпуск которых уже давно прекратили, сбоку диван. По всему полу палас. Кроме мягкого уголка, все куплено на закате советской власти, в ее последние годы. На столе небольшой Викин портрет — улыбающаяся девочка-подросток бежит, раскинув руки, по усыпанной цветами лужайке. Михайлов вздохнул от свершенной несправедливости и посмотрел на вошедших хозяек. Алла Борисовна села в кресло, Вика на диван. Все молчали…
— Может быть, Алла Борисовна, Вика, вы сначала мне немного расскажете, — начал Михайлов.
— Чего ж тут рассказывать, — ответила Алла Борисовна, Вика все время молчала, если бы она не говорила в троллейбусе, он бы подумал, что она немая. — Три года назад Вика с отцом поехали на машине, попали в аварию. Отца не стало, а вот Вика… — она замолчала, ее глаза наполнились слезами, но она сдержала себя. — И вот мы за три этих проклятых года перебывали в разных клиниках, у разных врачей… знаменитостей, — Алла Борисовна сделала паузу. — И только вот вы, один из всех, сказали хоть слово надежды. Я, конечно, понимаю, вы еще не смотрели Вику, но все равно вам спасибо… за доброе слово, — она заплакала.
— Алла Борисовна, пожалуйста, успокойтесь, ваша дочь будет здоровой, без надежды нельзя жить на свете, — Михайлов вложил в эти слова столько теплоты и уверенности, что она перестала плакать и невольно спросила:
— Вы думаете?
— Я уверен, — ответил он.
Женщина вздохнула еще раз, вытерла глаза.
— Сейчас будем пить чай, — безнадежно сказала она, вставая.
— Нет, — твердо возразил Михайлов, — я хотел бы сначала осмотреть больную. Вику, — поправился он.
— Не нужно, — махнула рукой Алла Борисовна, — все равно вам спасибо.
— Нет, я должен, я обязан, я сделаю это, — властно произнес Михайлов.
— Делайте, что хотите, — с обреченность сказала женщина и на минуту закрыла глаза, видимо, переживая что-то свое.
— Видите ли, Алла Борисовна, когда я осматриваю пациента, я всегда это делаю один, в смысле без родственников и знакомых. И еще — Вике придется раздеться… догола.
Она ничего не ответила, махнула рукой, тяжело поднялась с кресла и вышла.
— Ну, что, Вика, давай я помогу тебе раздеться.
— Нет, я сама, вы пока отвернитесь, я скажу, когда буду готова, — впервые заговорила Вика еле слышным мягким голосом.
Через пять минут он осматривал ее, но Викины глаза мешали ему сосредоточиться.
— Спать, — приказал он.
Вика закрыла глаза. Теперь Михайлов четко видел всю неприглядную картину. В результате авто аварии возникшие множественные переломы костей таза срослись неправильно. Или Вика по молодости лет не сумела выдержать «позу лягушки», в которую укладывают больных с переломами костей таза, или врачи прошляпили смещение костей. Сейчас трудно сказать. Невидимые лучи пронзали истерзанное тело девушки и Михайлов видел, как в цветном телевизоре, всю ужасную картину. Мышечные контрактуры сдавливали поясничное и крестцовое сплетения, в основном запирательный и седалищный нервы. Он поводил рукой и кости, словно из пластилина, разошлись, сдвинулись, принимая правильную анатомическую форму, срослись, устраняя ущемления. Сейчас это была красивая и здоровая девушка. Он вздохнул, глядя на прекрасное тело, не хотелось будить ее.
— Проснись! — властно сказал Михайлов, Вика очнулась, — ну вот, теперь ты совсем здорова, одевайся, — он вышел на кухню к матери.
Приподнятое настроение так и сочилось из него — у него получилось, получилось! Даже хотелось прыгать, теперь Николай был уверен, что может это делать.
Разглядывая Аллу Борисовну, он снова отметил поразительное сходство дочери с матерью. Это необыкновенно-притягательное лицо, манящая фигура… Очарованный Николай чуть было не обнял ее. «Неужели нравятся обе», — подумал он и вслух сказал:
— Алла Борисовна, сейчас можно и чайку попить, и покрепче что-нибудь. И вообще, Алла Борисовна, накрывайте-ка вы праздничный стол!
Его охватило радостное возбуждение оттого, что здорова Вика, что нравятся обе, что мир прекрасен и чуден!
— Да, да, стол и непременно праздничный! — повторил он, видя недоумение в глазах хозяйки, — дочь ваша здорова, вот так вот!
Алла Борисовна укоризненно посмотрела на него, неуверенно выбежала в комнату, через некоторое время раздался плач.