– Как давно ты это умеешь? – спрашивал отец. – Когда это впервые случилось?
Все вокруг заволокло туманным, путаным временем, вдруг в палате загомонили, закричали, требуя нужных им ответов.
– Что вы нам голову морочите! Вы не могли не знать! – обвиняюще орал кто-то.
Крики сопровождались новыми вспышками камер, направленных в лицо Мейкону, чтобы запечатлеть его для истории.
Эйва видела, что отец еле сдерживается. На нем был его единственный костюм цвета асфальта и голубая сорочка. Пиджак местами потерся, на спине темнело пятно, оставшееся еще с похорон. Возвращаясь тогда домой в пикапе своего друга, отец испачкался о грязное сиденье. Однако Эйве нравилось, когда он надевал этот костюм.
– Все! Хватит на сегодня! – рявкнул Мейкон, демонстрируя, что он не только отец, но еще и шериф. – Она чуть сознание не теряет. Я не собираюсь ради ваших интересов мучить свою дочь. Придется вам подождать.
Один из врачей, сухощавый коротышка по фамилии Эльдрих, с плохо зачесанной лысиной и побагровевшей от разочарования физиономией, решился подать голос.
– Все-таки спросите ее еще раз, – буркнул он. – Мы же так ничего и не узнали! Ни когда это началось, ни о том, как она это делает. Вы же, шериф, наверняка в курсе. Нам надо провести дополнительные исследования. Неужели вы могли подумать, что вам удастся сохранить подобное в тайне? – Его тон сделался обиженным. – Или вы считали, что вправе скрывать такое от людей?
Фотограф опять защелкал затвором, человек с видеокамерой поправил свой микрофон, чтобы удостовериться, что все записывается. Он уже предвкушал, как смонтирует пленку и наконец предъявит ее миру. И все увидят, что какой-то шериф небольшого городишки в Северной Каролине пытался утаить дочь, которая способна на невозможное.
Раздались новые крики, даже ругань, но Эйва уже ничего этого не слышала. Все вновь отдалилось, тьма вернулась, а время скакнуло вперед.
Когда она открыла глаза в следующий раз, то увидела желтоватые плитки больничного потолка. Густой запах антисептика казался марлевой повязкой на лице. К тому же Эйва замерзла. Ужасно замерзла. Рядом бубнил чей-то голос. Она запаниковала, попыталась сесть на постели, но голова начала раскалываться, распространяя по телу такие острые боли, что дыхание перехватывало. Эйва хотела закричать, но не получилось.
Боль затухала постепенно, будто разряд молнии в ночном небе, оставляя после себя лишь содрогание. Между тем бубнеж не прекращался. Голос был низким, искаженным, он слышался словно из-под воды. Эйва подумала, не начала ли она глохнуть. Звук затянулся на одной-единственной ноте, затем взвился и постепенно стих. Эйва поняла, что там не говорили, а пели. Распознала отдельные слова, тон и тембр… И тут, словно внезапно переключили какой-то тумблер: она узнала этот голос. Слух восстановился, волна облегчения унесла боль.
– Это ты, что ли, Уош? – спросила она, приподнимая голову.
Парнишка с закрытыми глазами сидел на металлическом стульчике, поставленном к стене в ногах ее койки. Одна его рука была поднята, пальцы сведены в знаке «о’кей». Он делал так всякий раз, когда изо всех сил старался взять нужную ноту. Уош и сам знал, что его голос для пения не слишком подходит. Читать вслух получалось куда лучше, и он часто читал Эйве.
Услышав ее, Уош прекратил петь и широко улыбнулся.
– Я был уверен, – сказал он.
– В чем?
Ее собственный голос оказался тонким и хриплым. Девочка попыталась приподняться на локтях, чтобы лучше видеть друга, но тело не послушалось. Она рухнула на подушку, не сводя с Уоша глаз. Он был тем же, что и всегда: долговязым тринадцатилетним подростком, книжным червем, каким она его знала. И это было здорово.
– Что ты сразу проснешься, если я тебе спою, – ответил Уош.
– Почему? – гулко, словно через трубу, спросила Эйва.
– Я пел «На берегах Огайо», – сказал он, выпрямляясь и глядя одновременно гордо и заговорщически. – Факт в том, что люди все прекрасно слышат, даже находясь во сне или в коме. Понятия не имею, лежала ли ты в коме, врачи избегали прямо называть так твое состояние, но я точно знал, что, если запою, ты проснешься.
Он неловко похлопал себя по плечу, потом протянул руку к Эйве и разрешил:
– Можешь меня не благодарить.
– Ненавижу эту песню, – заметила Эйва.
Она замерзла, все тело болело, кости словно налились свинцом. Когда она подняла руку, та подчинилась, но медленно и неохотно, как будто выполняя приказ мозга только наполовину. Эйва закрыла глаза и постаралась дышать глубоко, размеренно. Это немного помогло.