Добежав до поворота тропинки, Хизер слышит, что дочь плачет. Навзрыд, взахлеб, с какой-то мелкой дрожью, напоминающей звук трескающегося льда.
– Что случилось? – повторяет она, и тут же сама понимает – что.
В густой зеленой траве лежит олениха. Ее шкура того же цвета, что и поздний вечер. Из груди торчит стрела. Животное натужно хрипит.
– Мама… мама… – тянет, словно мантру, Эйва, на ее щеках блестят дорожки слез.
Хизер осматривается в поисках охотника, надеясь, что все можно еще разрешить быстро и безболезненно для оленихи. Никого.
– Она умирает? – спрашивает Эйва.
– Это не твоя вина, – отвечает Хизер, сама не зная почему.
Эйва всхлипывает. Она пытается понять. Как долго это будет продолжаться? И что случится потом? Кто-нибудь ее похоронит? В голове так и роятся вопросы.
А у матери нет ответов. Они обе так и продолжают молча сидеть рядом, переживая этот миг, деля с умирающим животным крохотное пятнышко огромного, жестокого мира. Олениха смотрит на них без страха и даже не вздрагивает, когда ребенок осторожно протягивает руку и гладит ее по шее. Оленья шкура куда мягче, чем представлялось Эйве.
Хизер целует дочь в макушку. Они обе плачут.
Дыхание животного становится все реже. Вдруг Эйва хватает стрелу, пронзившую легкое оленихи, и тянет за древко. После секундного сопротивления стрела выходит. Олениха судорожно дергается, испускает звук, похожий на блеяние. Эйва отбрасывает стрелу прочь.
– Это не поможет, – предупреждает Хизер.
Эйва всей душой желает только одного: чтобы оленихе стало лучше. Чтобы кровь остановилась. Все, что она хочет, – это чтобы смерть прошла стороной, хотя бы один разок. Она кладет ладошки на рану. Оленья кровь тепла, она струится толчками, в такт биению сердца. Эйва закрывает глаза и ждет. Ждет, когда оленихе станет лучше.
Приходит что-то вроде огня, вспыхнувшего под ее руками, или, может быть, электрического разряда. А затем олениха встает на ноги. Кровь все еще течет, но животное уже в состоянии двигаться, пусть и неуверенно.
Хизер подхватывает Эйву и тащит назад по траве. Тело дочери бессильно обмякает.
– Эйва! Эйва! – тормошит ее Хизер и оборачивается на олениху.
Кровь продолжает капать, но куда слабее, чем могло бы быть. Шаг за шагом, оставляя красные капли на листьях папоротника, животное исчезает в лесу.
– Эйва, пожалуйста, проснись! – снова и снова умоляюще повторяет Хизер.
Минуты ползут одна за другой, переплетаясь, словно виноградные лозы. Наконец Эйва шевелится.
– Я в порядке, мам.
Голос дочери низкий, Хизер едва разбирает ее слова, но, услышав, что дочь говорит, она плачет от радости.
– А олениха? – шепчет Эйва. – Она тоже в порядке? Я очень хотела, чтобы она выздоровела.
Хизер оглядывается на кровавую дорожку, протянувшуюся в глубь леса. Она не может понять, что здесь произошло.
2
– ЭТО ВСЕ ИЗ-ЗА ВАШЕЙ ДОЧКИ, не так ли, шериф? – ворчливо спросил Джон Митчелл и поджал губы, уперев руки в бока.
Джон был шерифом в Стоун-Темпле еще до Мейкона и так и не сумел избавиться от цинизма, приобретенного за годы службы закону. Он был жилистым и, казалось, целиком состоящим из одних углов: острые локти, торчащие плечи, длинный нос и глубокие морщины под глазами, из-за которых Митчелл выглядел хмурым, даже когда был в хорошем настроении. Дети пугались его кислого выражения, хотя бывший шериф был добряком и ребятишек обожал.
Передав дела и значок Мейкону, он по-прежнему каждую пятницу являлся в участок, ревниво следя, как справляется с делом преемник. Хотя речь шла, по большей части, о пропавшем скоте, вечно забредавшем куда-то, или (в зависимости от погоды и сезона) о рыбалке и охоте. Однако сегодня им было что обсудить помимо рыбы и потерявшихся коров.
– Словно ад сошел на землю, – добавил Джон.
– Да, с этим не поспоришь, – кивнул Мейкон.
Оба они стояли у окна в кабинете Мейкона, глядя сквозь щели в жалюзи. Снаружи болтались репортеры с камерами и торчал народ с плакатами. Мейкон отпил глоток кофе, задумчиво наблюдая за этой картиной.