Инид в который раз бросила взгляд на приборы. Обозначения времени были достаточно четкими, зато пространственные координаты казались ей китайской грамотой. Таким образом, ей было известно, в каком она тысячелетии и в каком году, но совершенно неясно, в какой точке. После первой посадки она поняла, где они, лишь благодаря Буну, да и то приблизительно. Разумеется, приборы указывали точные координаты, только она не умела их прочесть. Теперь-то до нее дошло, что там, в прошлом, следовало бы записать показания всех приборов подряд, но что не сделано, того уже не поправишь. Досаднее всего, что координаты той первой посадки вместе с Буном и ныне хранятся в памяти записывающего устройства, и она могла бы вывести их на дисплей, — если бы хоть отдаленно представляла себе, как это сделать.
С тяжелым чувством она откинулась на спинку пилотского кресла, не в силах оторвать взгляд от приборов. Ну почему, почему за все годы, прожитые в Гопкинс Акре, она не удосужилась попросить Дэвида обучить ее управлению времялетом? Дэвид был бы счастлив оказать ей эту услугу — тут сомневаться не приходилось, — а она не попросила его, ей даже в голову ни разу не пришло, что такое умение ей когда-нибудь может понадобиться.
Она перевела взгляд на обзорный экран, однако поле зрения было суженным, и вообще за бортом не было вроде бы ничего интересного. Времялет, по-видимому, сел на возвышенности, потому что на экране открывался вид поверх иззубренных скал, а среди скал поблескивала река.
Вот я и допрыгалась, подумала Инид. Эмма с Хорасом подчас называли меня безответственной, и ведь они, наверное, правы. Я бросила достойного человека на произвол судьбы, бросила в далеком прошлом и только потом поняла, что вернуться за ним и спасти его при всем желании не смогу. Мало того, боюсь даже пробовать. Я совершила два прыжка вслепую — сначала глубоко в прошлое, затем еще глубже в будущее. На кого мне теперь надеяться — на Генри? Да, он выследил нас в Европе в средних веках, но, по сравнению с нынешней, то была пустяковая задача. Допустим, за мной остался еле заметный след, и он, если повезет, мог бы разыскать меня. Но следов-то уже не один, а два, совладает ли Генри с двумя? Теперь мне, хочешь не хочешь, придется оставаться на месте. Если я вздумаю скакнуть еще раз, то потеряюсь окончательно и навсегда. И сейчас-то, после двух прыжков, я, может быть, уже потерялась безнадежно и навсегда…
Поднявшись с кресла, Инид подошла к люку. И как только приоткрыла его, услышала странный шум, напоминающий гудение пчелиного роя. Десяток шагов от люка — и она поняла, что это за шум и что он значит.
Времялет приземлился на склоне чуть ниже вершины высокого горного кряжа. По верху кряжа двигалась толпа, и именно от толпы исходил шум — невнятный шелест многих голосов, звучащих одновременно. Налево и направо, насколько хватал глаз, по кряжу двигались люди. Плотность движения была неравномерной: толпа то сгущалась в сплошную массу, то распадалась на небольшие группы, встречались и путники, бредущие поодиночке. Но все двигались, двигались в одном направлении, целеустремленно и не спеша.
И рядом с ними — именно рядом, а не вместе, словно составляя почетный эскорт процессии, — двигались разные диковинные фигуры. Одни были внешне человекоподобными, другие вовсе не напоминали людей, но все были живыми и все перемещались — ползли, извиваясь, как змеи, или выгибаясь, как гусеницы, катились, сновали бешеными зигзагами, шагали, как на ходулях, плыли над землей, а иные летели в полном смысле слова.
У Инид перехватило дыхание: она уяснила себе, из кого состоит этот эскорт. Человекоподобные были роботами, да и среди других, не похожих на людей, роботы, несомненно, составляли добрую половину.
Остальные были инопланетяне. Во времена, которые она должна бы считать родными, на планете развелось множество инопланетян, поддерживающих с землянами странные, зачастую непостижимо странные отношения, — но собственное ее племя, отселенцы, старалось иметь с пришельцами как можно меньше общего.
Она не испытывала желания отходить далеко от времялета и все же сделала несколько шагов вверх по склону, поближе к процессии, бредущей своим неспешным, несуразным маршем. Почва здесь, близ вершины кряжа, отличалась упругой сухостью, и сам кряж был по-своему величав — земля, казалось, привстала на цыпочки в попытке дотянуться до самого неба. А небо было бездонно синим — более синего ей не доводилось видеть за всю жизнь, и ни единое облачко не осмелилось запятнать его. Сильный, устойчивый ветер трепал полы ее плаща. Ветер дышал резкой свежестью, словно вобрал в себя холод и пустоту необозримых просторов, зато солнце, стоящее почти в зените, радовало теплом. Под ногами шелестела трава, отнюдь не дикая, а ухоженная и подстриженная. Вдоль гребня кое-где росли деревья, и каждое кренилось, каждое было обточено ветром, который дул здесь, наверное, из века в век, пока не подчинил деревья своей воле.