Теперь я стоял напротив дома Рудольфа Туберта, думая о тете Розане, зашедшей с ним в гараж. Меня мучили образы его длинных, тонких пальцев, ласкающих ее плоть, их соприкасающихся губ, их ртов, открытых на пути друг к другу, как на киноэкране.
Глядя на окна трехэтажного дома, я искал фигуру его жены, выглядывающей из-за занавесок. Ее движения были ограничены инвалидным креслом, и, как говорили, она не покидала этот дом до конца своих дней, она переезжала от одного окна к другому. Иногда я мог поймать очертания ее тонкого бледного лица, когда она выглядывала, чтобы посмотреть на прохожих или на тех, кто приходил в их дом для каких-нибудь дел с ее мужем. Женщины посещали его по нечетным часам, и в этот момент моя тетя и его щегольские любовные дела показались мне самым худшим сочетанием из всего, что можно было себе представить.
Наконец, моя тетя Розана вышла из гаража, медленно закрывая за собой дверь, затем, она на мгновение остановилась посреди двора. Выглядела ли она растрепанной, и распущены ли были ее волосы, размазана ли помада по ее лицу, или просто ревность кормила мое воображение? Как бы я смог это проверить, несчастно просиживая в кустах у забора через улицу, и боясь, что меня в них обнаружит какая-нибудь собака и облает, выдав мое укрытие?
Сойдя с дорожки и подвернув юбку, она удивила меня, повернув налево, а не направо, из чего следовало, что она не возвращалась в дом дедушки. Она направлялась к лугам в конец Спрус-Стрит. Луга были местом семейных пикников на берегах реки Муссок, вольно блуждающей среди посадок берез и сосен, в тени вязов и кленов, и выливающейся на большие, открытые поля. Луга оставались нетронутыми, несмотря на постоянные слухи о том, что городской мусор будет свозиться сюда, как только город застроится еще плотнее. Дети Френчтауна приходили сюда порезвиться, ночами они жгли костры, раздевались до гола и купались в реке или просто во что-нибудь играли. Бойскауты часто разбивали здесь палаточные лагеря, чтобы совершенствовать навыки выживания, изучать природу и учиться оказанию первой медицинской помощи. Я часто приходил сюда с карандашом и бумагой, и пробовал писать стихи. Я взбирался на ветви деревьев или, свесив ноги, садился на высокий берег реки, наблюдая перемену цвета заката, который сперва был ярко-синим, потом зеленым, красным и переходил в темно-коричневый и фиолетовый.
Я осторожно следовал за тетей, свернувшей со Спрус-Стрит и быстро пошедшей через узкий пешеходный мост, выводящий на луга. Меня поразило, как быстро может двигаться женщина на высоких каблуках, не раскачиваясь и не виляя. Я был рад своим резиновым подошвам, когда в другой раз мои ноги скользили по деревянному мосту, издавая жуткий скрип.
Когда она дошла до скамеек на поляне для пикников в березовых зарослях, я остановился, наблюдая за ней, как всегда поражаясь ее красоте. Звуки лета заполнили мои уши, птицы сидели на ветвях и громко пели, выдавая невероятные трели, рулады, совершенно неподвластные человеческому голосу или свисту. Где-то вдали лаяла собака, - слишком далеко, чтобы как-то угрожать.
Луг переливался в солнечных лучах, и в этом обширном пространстве мы с тетей Розаной были одни, и внезапно я почувствовал, что мне уже не скрыться. Я давно уже был на открытом пространстве, долго не осознавая того.
Внезапно, она обернулась.
И увидела меня.
Мне не показалось, что, увидев меня, она удивилась. Как обычно, всякий раз в ее присутствии, я покраснел и заволновался, не зная, что делать с моими руками. И худшим теперь было то, что меня снова начала мучить вина за то, что я снова слежу за ней, шпионю и больше всего за мои запятнанные штаны несколько дней тому назад в ее комнате и за мою выставленную на показ страсть.
Непостижимое выражение ее лица манило меня к ней.
И я беспомощно приближался к ней, чтобы, хотя какая-то часть меня сопротивлялась и хотела убежать снова.
- Почему ты преследуешь меня, Пол? - спросила она.
- Не знаю, - ответил я. Кровь прилила к моему лицу, и в моих висках застучало. - Я вас свожу с ума? - закричал я в отчаянии и тут же проклял себя за этот вопрос, потому что мне это напомнило тот, другой день.
Ее локти расползлись по столику для пикника:
- Нет, Пол, я не схожу от тебя с ума. Может, я безумна сама по себе. Но ты ведь без ума от меня, не так ли?
И мне захотелось крикнуть: «Да». Потому что она холила именно к Рудольфу Туберту и, вероятно, занималась с ним любовью, когда я ждал снаружи, а его жена наблюдала из окна его кабинета. И мне захотелось крикнуть: «Нет», потому что моя любовь к ней могла заставить простить ей все, что угодно.
Я закачал головой и сказал:
- Сомневаюсь, что вы от меня без ума.
Она предложила мне сесть на скамью.
Я осторожно сел, как будто мое тело развалилось бы от резкого движения. Меня тут же охватил ее аромат, от которого почти закружилась голова, как и от близости ее тела.
- Я изначально была неправа, - сказала она. - Так вот флиртуя с тобой. Ох, это даже не флирт. Когда ты был еще ребенком, Пол, ты был особенным для меня. Своего рода стеснительность всегда была свойственна тебе, - она выпустила воздух из уголка рта, сдув со щеки прядь волос. - И таким ты для меня и остался. Но иногда я забываю о том, что ты больше не ребенок, что с тобой нельзя уже так просто…
- Нет, это моя ошибка, - закричал я, не виня ее ни за что вообще между нами. - Это моя ошибка. Это я был неправ…
- Неправ? В чем? - озадаченно спросила она.
- Неправ в том, что я шпионил за вами. Прокрался в вашу комнату, когда вас не было дома. Следовал за вами сегодня. Это не мое дело, где вы и чем занимаетесь, - и затем я застыл будто перед прыжком с самого высокого шпиля собора Сент-Джуд, не заботясь о том, что разобьюсь на миллион частей. - Я люблю вас…
- О, Пол, - выдохнула она, будто ее горло было сдавлено. - Это - не любовь…
- Это - любовь, - сказал я, уже имея ответ. - Я знаю, что мне лишь тринадцать, но это - любовь, не увлечение, не привязанность щенка. Я все об этом знаю из книг и кино. Я тебя вас, всем сердцем. Я буду любить всегда.
Признание освободило мой дух и душу. Я хотел бежать и взывать к небу, присоединиться к птицам в их пении. Но увидел ее грустный взгляд, я отодвинулся.
Она потянулась и коснулась моего плеча, и его обожгло сладким теплом.
- Это - лучшее из того, что ты когда-либо мне говорил, - прошептала она. - И я никогда не смогу забыть эти слова, Пол. Но ты не должен любить меня. Я - твоя тетя. Я слишком стара для тебя. Ты еще полюбишь дюжину девочек, пока не сделаешь свой выбор. И тогда ты будешь оглядываться на свою старую тетю Розану и удивляться: «Что я в ней такого нашел?»
- Не говорите так, - закричал я, и слезы брызнули из моих глаз, подбородок задрожал, он всегда предавал меня. - Я буду всегда любить вас и не сумею кого-либо еще.
Она взяла мою руку, а мне захотелось забрать ее, потому что моя ладонь была мокрой от пота. Моя рука уже была в ее ладонях, и казалось, она не замечала влагу моих пальцев. И я почувствовал к ней такую близость, что мне уже было нестрашно задать ей тот вопрос, который у меня всегда был при себе:
- Почему вы уехали из Френчтауна, тетя Розана?
Она посмотрела вдаль, куда-то на горизонт, где старые сараи дымились в знойном воздухе, походя на доисторических животных, сделавших привал.
- На то было много причин, - рассеянно сказала она.
- Пожалуйста. Вы сказали, что я больше не ребенок. Так что больше не говорите со мной, как с дитем, - моя смелость удивила меня. Ее рука, все еще сжимающая мою, подарила мне храбрость.
- Ладно, - сказала она, глядя прямо мне в глаза. - Я оставила Френчтаун, потому что была беременна.
Я никогда не слышал, чтобы это слово произносилось громко. Однажды я слышал, как мать и другие женщины описывали кого-то как явившемся «по семейным обстоятельствам» или «неожиданно» и даже эти слова произносились чуть ли не шепотом. На углах улиц стояли «трахнутые» девушки. «Беременность» и производные от него слова были почти вульгарными, чуть ли не отвратительными.
- Это тебя потрясло? - спросила она.
- Нет, - сказал я, пытаясь скрыть свой шок.