4
…Пройдет время, станут мусором листочки календаря года 2023-го, промчится и следующая весна, все перемелется, из муки свежего помола испекут пироги с начинкой из лжи и правды, чего будет больше, никто не узнает до тех пор, пока не начнут дотошно изучать биографию Двойника, игравшего в смутные месяцы жизни страны весьма заметную роль, обозначат пунктиром линии его судьбы: родился в городе в часе езды на электричке от столицы, служил в армии, потом охранником у молодого борзого бизнес-мена, того застрелили, поболтался без дела и был принят в службу безопасности частного банка, заочно учился в институте, продвигался по карьерной лестнице – но это лишь вешки, засеки на стволе, не затрагивающие деталей, а в них-то самый смак. Равенск раскинулся по обе стороны от железной дороги, справа по ходу от Москвы шли одноэтажные домишки с садами и огородами, слева – кирпичные корпуса текстильного комбината, озеро, церковь, где размещались какие-то склады, и главная достопримечательность города – большой приборостроительный завод, его перевели сюда из Ленинграда за год до войны с Германией, словно знали, предчувствовали. Равенцы называли его “панель”: где работаешь? – “на панели”, особенно дивно звучало в устах молодых женщин. Впрочем, завод был непростой, секретный, имел, как положено, номер, делали здесь гироскопы для космических аппаратов, шпион Пеньковский выдал секреты заокеанцам, шпиона расстреляли, а номерные заводы переименовали, дабы запутать врагов, так “панель” стала РПЗ – Равенским приборостроительным заводом, название остряки-грамотеи переделали в “работай пока не здохнешь”. Здесь и вкалывал в инструментальном цехе отец Якова, между прочим, учил его слесарному ремеслу гений своего дела Фрайонов, говорили, первый Герой соцтруда из работяг, закрытым указом получивший высокое звание за первый спутник, а потом избранный депутатом Верховного Совета России. Яков пару раз видел этого мужика – маленький, сухонький, ничего особенного, а на глаз, без всякой лупы, припиливал надфилем матрицу с точностью до микрона. Отец без восторгов рассказывал об учителе, герой и герой, наверное, завидовал, а вообще, отец был обидчив и злопамятен, сын знал его особенность и старался не злить, не доводить. На их улице дошкольная мелюзга забавлялась тем, что ловила в болоте лягушек, вставляла им в зад соломинки и дула что есть сил, пока лягвы не раздувались, как шарик, и не лопались; ребятня веселилась, но скрывала забаву от взрослых, ибо не была уверена, что за это похвалят; однажды Якова за этим занятием застал отец, но не выругал, а напро-тив, схватил готовую к экзекуции лягушку, засунул ей соломинку и дунул так, что та мгновенно распухла и лопнула с треском и нутряным стоном; отец, довольный собой, за-ржал, поощрительно похлопал обалдевшего сына по голове и отправился домой. Дед и две бабки Якова умерли кто в войну, кто после, так что он их не знал, за исключением деда по отцовской линии, вернувшегося с войны калекой, без ноги. Передвигался с костылем, опираясь на суковатую палку, что не мешало, как прежде, класть печи зажиточным равенцам, строившим дома, а печник дед был отменный, его знали и ценили. Яков не помнил, ласкал ли он его, пацана, хоть раз, и не дай бог кому деда обидеть – мог и палкой огреть, а мог и пакость сотворить заказчику, скажем, не доплатившему. Однажды рассказал внуку, как это делал: под видом осмотра готового дымохода незаметно вмазывал туда бутылочное горлышко или стакан без донышка, и, едва дунет ветер, печь начинала заунывно гудеть и выть так, что мороз по коже драл; приходилось ничего не подозревавшему заказчику кланяться в пояс печнику и просить переделать дымоход. Для пущей важности дед однажды показал, в тонкий шлифованный стакан налил доверху воды, крючковатыми сильными пальцами левой руки сжал его, а правой ладонью резко накрыл – хлопок и дно под давлением воды вылетело, будто бритвой срезанное. Талант деда и рукомесло отца Яков не унаследовал, не перенял, руки у него росли, по известному выражению, из жопы, нашел он им иное применение, когда записался в секцию бокса. Произошло это после того, как его, низкорослого и худого, крепко, в кровь, избили соседские ребята за ябедничество – рассказал хозяевам соседнего дома, кто выбил стекла на их веранде, а рассказал потому, что один из замешанных в деле пацанов украл у него рубль. Соседи проболтались, кто настучал на пацанов, и Яков получил по полной. Случай этот научил его никогда никому ничего не говорить, держать язык за зубами. Став взрослым и приобретя непонятно откуда взявшуюся склонность к умозрительным размышлениям, порой задумывался, насколько родительское воспитание имеет отзвук в дальнейшей жизни, влияет ли на характер; по всем признакам, имеет, влияет, но вот он по себе этого сказать не мог (может, потому, что не чувствовал этого само-го воспитания – не считать же неким его проявлением случай с лягушкой); скажем, отцовские обидчивость, злопамятство, мстительность и прочее, упрятанные сыном в дальнюю кладовку, точно старая нафталинная одежда, никак не проявлялись, окружающие считали его нормальным парнем, мужиком, не гнидистым, не опасным; он и сам так считал, и только копнув себя поглубже, понимал – сидят в нем, угнездились и только ждут удобного часа, чтоб проявиться, некоторые отцовские качества, как и практический ум и сметка матери. Его это не радовало и не печалило – как есть, так есть: в каждом человеке много всего намешано – и хорошего, и дерьма, однако важно не давать дерьму выход, внутри себя барьер ставить. Учился он средне, после школы поступал в авиационный институт, срезался по математике и хотел было по совету отца устроиться на “панель” в инструментальный цех, но вмешалась мать, работавшая в заводской столовой – на будущий год идти в армию, нужна толковая профессия, чтобы не служить, как все, и предложила выучиться на повара; мать была прозорливая, сын потом многажды про себя благодарил ее. Пройдя полугодовые поварские курсы и получив нужную бумажку, он на призывной комиссии сообщил о своей специальности; готовить он не любил и, по правде, не выучился, однако смекнул, что в армии нет лучше работы: всегда сыт будешь, но ему не повезло – попал он за речку, в Афган. О той войне мало что было известно, в газетах писалось невнятно, по слухам же, приходили домой в Россию цинковые гробы, и в Равенск тоже пришло несколько, однако специальность (маме спасибо) выручила – оказался Яков в столовой в Джелалабаде, где базировались вертолетный полк и мотострелковая бригада. Запомнил самые первые ощущения: привезли в расположение части ночью, на бэтээре промчались в кромешной тьме через “соловьиную рощу” – объяснили ему, что тут снайперы постреливают, прибыл на место, осмотрелся утром – нереально красиво, субтропики, треск цикад, благоухание цветов, запахи эвкалиптов, обволакивающая жара. Вместе с ним в столовке еще двое парней и с десяток девок-вольнонаемных, поварих и официанток, сдуру, в угаре патриотизма, а большинство с желанием подзаработать чеки, их чекистками называли, сунувшихся в пекло. С одной из них Яков закрутил роман, сношались в подсобке. В боевых действиях он не участвовал, разве что на бэтээре ездил за продуктами на базу, дважды под обстрел попадал, пронесло, а так служил нормально. Кормежка была ужасная: пюре из картофеля, как клейстер, неизменный консервированный минтай в томатной пасте, из того же минтая варили суп, мясо в рационе было редкостью, хлеб выпекали сами из подпорченной муки и был он как камень. Но кое-что из офицерской столовки вертолетчиков, где с шамовкой было получше, перепадало и поварам, поэтому Яков не голодал. Поначалу диву давался, как всюду воровали, особенно прапорщики, матчастью и продовольствием ведавшие. Хотя красть-то в ту пору особо было нечего. Это потом прапоры развернулись на всю катушку. С одним из них, тоже из столичной области, из Люберец, можно сказать, земляком, подружился, помогал ему по мелочам. Переписывался с дружбаном до самого окончания войны. В конце 89-го тот приезжал к Якову в гости и много чего порассказывал. На шестой-седьмой год войны стали прибывать стратегические армейские запасы продовольствия – кто-то из высоких начальников распорядился вскрыть и направить хорошую жратву в Афган; настоящая лафа, в дуканы такие продукты потянулись, о которых нам с тобой, Яша, и мечтать не приходи-лось, базары чем только не торговали…, особо армейская говяжья тушенка ценилась – банки, упакованные в солидол и обернутые пергаментом, ах, какая это была тушенка! – у прапора при рассказе едва слюнки не текли, –вскроешь банку – ни жира, ни жил, чистое мясо и немного желе, режется ножом как твердая колбаса; а греческий сок, а голландский газированный напиток “Си-Си”, а польская и венгерская ветчина, а зеленый горошек, а подсолнечное масло, комбижир, сгущенка, чай, сигареты… Это была лафа, без конца повторял прапор. Но жратва, по его словам, бабок больших не давала. А вот остальное… Колесо “КамАЗа” на кожаный плащ менялось, карбюратор – на японский двухкассетник, за две бочки горючки получали пять тысяч афгани, бывало, местные на грузовиках подъезжали с насосами и в