Владик попер на сестру – как ты можешь считать народ наш рабским,
глупым и ничтожным, не способным черное от белого отличить? – во-первых, я такого не говорила, а, во-вторых, ответь: почему его так легко оболванили? – а немцев почему так легко Гитлер превратил в нелюдей, а ведь нация культурная, передовая, Бетховен там, Гете и прочие; заспорили жарко, с взаимными обвинениями, Михаил пытался успокоить, урезонить – куда там, разбушевались не на шутку. Кира Васильевна демонстративно ушла в спальню, Яков Петрович не рад был, что спросил про этот проклятый ре…сен…тимент, черт, как ругательство звучит, еле произнесешь…
– Все от бессилия, от комплекса неполноценности, зависти, ничего не могут в своей судьбе изменить, вот и делают из Запада демона, который мечтает нас завоевать… Да нужны мы ему, как зайцу триппер! – истерила Альбина.
– Помрачение в умах, род тяжелой, но излечимой болезни, – выпекал фразы Жук. – Увидите: пройдет несколько лет, и люди очнутся, как после горячечного бреда, спохватятся, устыдятся сами себя: неужели мы так думали и такую околесицу несли…
– А кончится тогда, когда со жратвой начнутся настоящие проблемы. Тогда дурь быстро выветрится, – неожиданно выступил в унисон Владик.
– Нет, братик, не кончится, не выветрится, народ боится будущего без ВВ, ему через зомбоящик внушают – в окружении вождя кровожадные твари, только и ждущие, как бы его место занять.., – и уже другу: – Мишенька, твоими бы устами… Он уже не в силах массовое безумие остановить, истерию ненависти, даже если бы и хотел, – резьба сорвана, понимаешь?
Около десяти вечера гости разъехались, Альбина на прощание чмокнула отца и попросила прощения, Яков Петрович обнял ее, сказал, что не сердится, на самом деле, взбудораженный, разгоряченный спором и выпитым, он был отчасти выбит из колеи – логика в ее рассуждениях имелась, да и Жук подбавил… Про народ Бердяевым метко подмечено, он еще в молодости, когда запоем читал, примерно к такому же выводу пришел, но сформулировать не сумел, вывод в тумане остался – грамотешки и знаний не хватило. Что же касается Самого… В последнее время (откровенно признавался себе в этом) образ ВВ в его глазах основательно подвял, как кожа на лице вождя, укрепляемая неизбежным ботоксом, он многого не понимал в его поступках и уже не старался находить оправдательные мотивы, и поэтому аргументы дочери и хирурга воспринял не зло, не отвергнул их, как сделал бы еще пару лет назад, а с болью ощутил их правоту если не во всем, то в значительном, что лишало его уверенности в собственных действиях. Тонкая проволока, по которой Яков Петрович ходил, как в цирке, начинала раскачиваться сильнее и сильнее, он не чувствовал сил и возможностей балансировать, как прежде; в отличие от опытных эквилибристов, не знал, что глаза артиста всегда устремлены в одну точку, едва повернулся – и сразу же должны глаза машинально находить новую точку, это помогает балансу, иначе сверзишься. От него, смотревшего только в одну “мертвую точку”, требовалось освободиться от ее плена, отвезти от нее глаза, иными словами, распрощаться с магией оригинала, изжить ее в себе.
…Он засыпал, когда позывные мобильника – пронзительный лейтмотив увертюры к “Севильскому цирюльнику” – заставили вздрогнуть и очнуться. В мобильнике знакомый голос:
– Добрый вечер, Яков Петрович, точнее, уже почти ночь. Вы дома или на Истре?
– На даче. День рождения жены отмечали.
– Мои поздравления. Собирайтесь, за вами посылается машина.