Добрый, мягкий король Людовик XVI полагал, что делает все возможное для благоденствия своих подданных и вместе с несчастной, наивной королевой Марией-Антуанеттой был убежден, что народ благоденствует. Королева давала празднества в Трианоне, в Лувре назначались блестящие приемы, и двор веселился, не подозревая, что уж тлеет тот огонь, который вдруг взорвет все прежнее и сокрушит его.
Пока шли праздники и приемы, двор, убаюканный ими, не обращал внимания на тревожные слухи и вести, считая их преувеличенными и воображая, что все останется навсегда так, как было до сих пор.
Я, по поручению короля Людовика XVI, был отправлен в Верону, за границу, где находился тогда дядя его, наш нынешний король. Людовик XVI поручил мне, чтобы я уговорил его дядю вернуться в Париж, где он мог своим влиянием оказать помощь королю. В числе главнейших доводов к тому, чтобы он вернулся как можно скорее, король приказал заверить своего дядю, что в Париже спокойнее, чем когда-нибудь, и он верит в будущность королевской Франции.
Моя поездка не должна была быть продолжительной, и я расстался с женой и детьми, шутя и улыбаясь, — шутя, что сбегу от них совсем и никогда их больше не увижу! На самом деле я так был уверен в своем скором возвращении, что, не успев съездить в монастырь, чтобы проститься со старшей дочерью, не особенно даже тревожился об этом.
XLVI
— Я помню, — продолжал рассказывать граф Рене, — это веселое шутливое прощание, как сейчас, помню, как обняла меня жена и как две маленькие девочки прыгали, повиснув на моих руках, и кричали, что не отпустят папу. Их насильно оттащили от меня, и я, улыбаясь им, едва отбился от них.
Париж был сравнительно тих и мало оживлен в ранний час утра, когда я уезжал. На рыночной площади только гудела толпа народа, и мог ли я думать, что ее гул через несколько десятков дней преобразится в неистовый крик насилия.
Я доехал до Вероны в своей дорожной карете, с занимательной книгой в руках, и не заметил переезда. Мне думалось, что мне нетрудно будет уговорить дядю короля вернуться в Париж, но после первого же свидания с ним, которое состоялось в первый же день моего приезда, я увидел, что тот вовсе не склонен послушаться своего короля-племянника. На все мои доводы он отвечал, что теперь, по его мнению, уже поздно, что события не остановить и что королю лучше самому удалиться вовремя за пределы Франции.
— Но этого король никогда не сделает! — воскликнул я. — Что бы ни случилось, он не покинет Франции!
Я, будучи уверен, что в Вероне ходят слишком преувеличенные слухи о том, каково настроение в Париже, продолжал настаивать и относиться к этим преувеличенным слухам с презрительной насмешкой.
Как оказалось впоследствии, в Вероне знали лучше, чем мы в Париже, о том, что делалось там. Прошло дней десять в моих переговорах, не приведших ни к чему; тут же я заболел лихорадкой и слег на несколько дней в постель.
О, Господи! Какие вскоре мне пришлось пережить дни в этой постели! В ней застал меня неожиданный приезд из Парижа нашего старого слуги, Баптиста, который и теперь со мною. Он видел все, и на его глазах произошли все ужасы!..
— Нет! — прервал вдруг свою речь граф. — Я не могу говорить дальше!
Он хотел подняться со своего кресла, но не мог это сделать и снова опустился в него.
Доктор Герье, следивший за ним взглядом врача, схватил со стола звонок и позвонил, чтобы велеть принести хотя бы стакан воды.
На звонок немедленно появился старый Баптист; оказалось, что графин с водой и стакан стояли на подоконнике.
Герье дал воды графу, тот сделал несколько глотков и, увидя Баптиста, проговорил ему, показывая дрожащей рукой на доктора:
— Ты знаешь… моя девочка жива! Вот он… он видел ее!
Лицо старого слуги выразило испуг, а не радость; он сначала как-то двинулся к графу, а потом обратился к Герье, как бы спрашивая взглядом, неужели все кончено и граф сошел с ума?
Видно, мысль о возможном сумасшествии его господина часто и раньше приходила к Баптисту.
— Да, я видел ее! — поспешил сказать доктор, чтобы успокоить Баптиста.
Тот пошатнулся и затрясся теперь весь от радости.
— Так это — правда? Бог услышал наши молитвы… — и он не договорил, потому что слезы задушили его слова и речь перешла во всхлипывания.
— Ты рад, Баптист, правда? — проговорил граф, взяв руку старика и крепко пожимая ее.
Герье почувствовал, что и у него самого как будто что-то щекочет у глаз и навертываются слезы.
И вдруг, совершенно неожиданно, Баптист подошел к Герье, обнял его и сказал:
— Спасибо!
Он хотел еще что-то прибавить, но не договорил, махнул рукой и вышел из комнаты.
— Вот он видел все! — показав ему вслед и справившись со своими слезами, произнес граф. — Он видел, как в наш дом ворвались санкюлоты, бесчинствовали там, схватили мою жену, одну из девочек столкнули с окна, со второго этажа на мостовую, будто случайно, а другую скинули с лестницы, так что она разбилась о каменные ступени!
Жену мою толпа пьяных баб повлекла в Версаль с диким пением марсельезы, требуя, чтобы и она пела вместе с ними, и за то, что она не сделала этого, ее гильотинировали!
Большинство челяди, служившей у нас, было заодно с санкюлотами. Людей, оставшихся верными, они избили до смерти, а Баптиста, который пользовался среди них большим уважением и даже любовью, они не решились тронуть, но только связали и заставили смотреть на издевательства над моею женой и на убийство моих детей, а потом отпустили на волю, с тем чтобы он отправился ко мне и рассказал обо всем виденном.
Об участи моей старшей дочери он не мог ничего узнать. Мы с ним, переодетые, из Вероны пробрались в Париж, но нашли там от монастыря одно только пожарище.
Все, что мы могли узнать об участи монахинь и бывших в монастыре на воспитании девушек, что часть их успела скрыться, а над большинством толпа надругалась. Никаких следов моей дочери я не мог доискаться и не слыхал о ней ничего!
XLVII
Рассказ графа произвел на Герье угнетающее впечатление благодаря своему неподдельному трагизму, но вместе с тем в уме доктора надвинулась унылая дума и завладела его мыслями.
Теперь он узнал, кто была девушка, в которую он влюблен с первого взгляда, и то, что он узнал, повергло его в уныние.
Она оказывалась дочерью французского аристократа, носившего, судя по гербам на ливрее его человека, титул герцога, проживавшего только в Митаве под именем графа.
Герье видел, что этот герцог, несмотря ни на что, гордо держался своего достоинства, и пока только это достоинство и оставалось у него, но он твердо высказал Герье, что надеется на лучшие времена, когда король вернется в Париж, а вместе с ним вернется, значит, и сам он, герцог.
Бедному же женевскому доктору, каким был Герье, далеко было до дочери аристократа, и это он почувствовал сейчас же, как узнал об ее происхождении.
Однако когда человек желает чего-нибудь, он непременно поддерживает себя надеждою, как бы недостижимо ни казалось его желание. И чем яснее эта недостижимость, тем необходимее становится надежда.
Так было и с Герье. Надежда его заключалась в том, что все-таки он первый привез графу Рене сведения об его дочери; в этом он видел как бы перст судьбы, на который влюбленные вообще всегда готовы рассчитывать в своих мечтах.
Однако, прежде чем думать о будущем, нужно было рассудить о настоящем, и прежде всего найти молодую девушку.
— Прежде всего, — начал доктор Герье, — значит, надо спешить в Петербург, чтобы как можно скорее вырвать вашу дочь из рук этого старика.
Граф так и впился глазами в доктора.
— Какого старика? Расскажите мне по порядку, где и как вы видели ее?
Доктор Герье стал подробно рассказывать; граф слушал, словно впитывая в себя каждое его слово.
— Странный человек — этот старик Авакумов! — сказал он, когда Герье кончил.
Граф совершенно правильно запомнил фамилию и произнес ее по-французски, но без ошибки.