— А у нас тут такое дело — на широкое поле всех гонят. Земли в один клин. Что получше — бедноте, рядом, значит, с деревней. Что похуже — нам, это мироедам, значит. Ванюшка Демин смуту такую затеял. Не слышал такого? Из Суслонова...
— Нет, не слыхал...
Фока выпил, стал ковырять мясо, а оно не поддавалось, и он воскликнул:
— Ух ты, черт, вроде замка навесного.
Зажевав кусок, уже равнодушно и опять наставительно заговорил:
— А чего тебе землица? Мылить шею? Бросай все и в город. Купи дом с огородом, в кондукторы поступишь. Живи на здоровье. Эко дело. Я с девятнадцатого без земли, да живу, ничего.
— Земля — ладно, — зашептал Никон Евсеевич. — Мало этого Ванюшке. Кто-то шепнул ему, видать, про отряд у Чашинского озера. И околачивает Ванюшка пороги милиции, а может, и гепеу. Это, чтобы меня допросили. А начнут копать — откопают, сам знаешь...
Фока открыл зубы, ровные, точно приглаженные напильником:
— Как вино даровое мы пили в Рыбинске? Да еще даровое добро увозили на санях на Аникины хутора в ту зиму, в семнадцатом? Двоих тогда расстреляли как мародеров. А мы ничего. К утру вернулись, лошадку на место и в казарму. И сошло...
— Зина Кульков был взводный, — припомнил Никон Евсеевич, вот сейчас чему-то улыбнувшись. — Затолкал на нары. Мол, нишкните.
Он опустил голову и жадно втянул ноздрями воздух, челюсти вдруг сомкнулись, как стальные защелки.
— Боишься, что уйдешь в город, тут тебя и возьмут? — склонился вдруг Фока к нему, разглядывая его.
Никон Евсеевич лишь вздохнул, и Фока тоже сочувственно вздохнул:
— Если кто разносит слушок, он и будет разносить. И что тебе Ванюшка — жив ли он, не жив ли, а слава останется, как все равно деготь на воротах.
Никон Евсеевич заерзал даже, а Фока, поиграв скулами, посоветовал, и усмешка нехорошая легла на его тонкие губы:
— Тебе теперь, Никеша, либо умереть своей смертью, либо повеситься, либо сжечь свой дом и бежать куда глаза глядят, в степь или в тайгу. Можно вон к казахам. На реке Или есть селения. От продразверстки еще сбежали в камыши непроходные и живут без советских законов, со своими правилами, со своими церквами, по-своему женятся, по-своему хозяйство ведут. Пашут тоже, охотятся на кабанов, на фазанов. Деревянными пулями бьют кабанов, — засмеялся он тут, — ну, чудеса, впервой видел такое. Из дерева, есть там такие крепкие деревья, строгают пули и на кабана. Это чтобы шуму поменьше было. А не захочешь в селение это, можно переправиться в Китай, Синъдзян называется. Китайцы-контрабандисты за деньги переправляют. На плотике из камыша — легко и быстро. Плавал я и на плотиках. В ливень плавал. И опиум курил там. Забавно, — воскликнул он, улыбнувшись мечтательно. — Накуришься и вроде как в раю. Или на самом краю его, в сенях, можно сказать, рая. И сам себя ангелом чуешь. А то казашку крашеную найдешь. Личико — как пасхальное яичко...
Он мигнул с какой-то странной зоркостью, и Никон Евсеевич насупился, буркнул:
— До казашек ли. А в Китай что же — в батраки? Нет уж, от своей земли-то...
Фока пожал плечами:
— Твое дело. Но может выйти особый батальон.
И вздрогнул даже от таких слов Никон Евсеевич.
— Ну, коль так мешает тебе тот Ванюшка, — покосился Фока на окно — все втягивалась занавеска и улетала, как будто кто отбрасывал ее рукой, рукой невидимой, протянутой из глубины сада, из кустов смородины и крыжовника, из листвы лип и яблонь, — так пристрели его, — страшно просто закончил Фока свой разговор. И тут же спохватился, откинулся, сопнув тяжко:
— Нет, будет дождь, ишь надувает в окно.
— А неспроста, знать, возились на лугу Болонкины, — оторопев от слов Фоки, пробормотал Никон Евсеевич. — Они жохи, эти братцы медные. Носом чуют за сто верст, что идет вода с неба. Ну, у меня все пока застоговано. Косить завтра вот собрался с Трофимом, с помощником. А насчет твоих слов, Фока, так не по мне это. Не молод я уже.
— Не молод, — уже угрюмо как-то передразнил его Фока. — А рассказывал, что как-то бунтовщиков к стенке поставили.
— Было такое. Там-то я в чине был. Выдали патроны и повели на плац.
Фока кивнул на соседнюю комнату:
— Шубой тебя за службу там наградили? Хранится, чай?
— Хранится.
— У меня тоже, помню, тулуп был. До пят. С Ивана Грозного с самого, быть можа. Подкладывал его, когда от власти в барсучьей норе хоронились. Там еще, под Костромой. Эх, черт, кто не лежал в барсучьей норе, тот не знает, что такое сыра мать-земля. Ноги точно стеклянные были, не разогнешь, и говорить не мог. Мучились, а так ничего из му́ки и не вышло. Вот смотри ты, — с какой-то радостью потянулся он к бутылке, — коль взяли красные верх, ты для них убийца и черный человек и одно место тебе в петле. А взяли бы мы — ходили бы в орденах, да еще в каком-нито учредительном собрании, может быть, брякал бы колокольчиком на месте председателя. И никто не упрекнул бы, что ты убивал.