И обмер Никон Евсеевич, похолодел даже. Дочь за бандитом. Что ей за жизнь?
— Дело ли? — прохрипел. — Намается с тобой.
— Что ей одной-то...
И верно, подумал тут Никон Евсеевич. Вон как ревет после «сводов» девка.
— Знать, за Вальку ты землемера-то решился, — вырвалось у него. Встрепенулся Фока, лицо яростью перекосило:
— Не за Вальку и не за твою землю, на которой растишь ты для коммунистов картошку и хлеб, не за коров, с которых масло да сыр катаешь, чтобы кормить тех же коммунистов. А чтобы знала Советская власть, что есть еще люди, которых душит змеиная злоба, чтобы знали, что не все кланяются ей в пояс. Особо ненавижу таких, кто отбирает. Кто выводит лошадей из стойла, будто они его, саврасые. Которые и сейчас во сне стучат копытами по моей душе, как по булыжнику. Доведут они меня тоже до змеи, ей-богу.
Вошла без спроса Валентина — внесла на подносе праздничный самовар, чайник, сахарницу с ландрином, горкой пряники — купленные, наверняка, в кооперативе. И когда только? Прятала их, что ли, для такого дня. Поставила, налила чаю в молчании — Фока смотрел на нее с жадностью, Никон Евсеевич — с укоризной и нетерпением.
— Ну, ты! — закричал он, увидев, что Валька без спроса подсела к столу, стала наливать в чашку густого коричневого чаю: — Дел, что ли, нет у тебя?
— Что ты, Никон, все гоняешь ее? — встопорщился тут Фока. — Пусть посидит за компанию. Я того оченно желаю...
Он налил Никону Евсеевичу стакан вина до самого верху, налил и Валентине. Никон пытался было протестовать, но Фока с каким-то железным упрямством проговорил:
— По родне мы выпиваем, не посмей отказаться, Никон Евсеевич.
И не посмел отказаться Никон. Хвостанул стакан, и пошла с него круговерть в голове, да быстро так, словно бы слез с каруселей только что. Давно это было, на ярмарке в Рыбинске катал его отец на деревянной лошадке, слез — и закачало под смех отца и родни. Нечто и сейчас.
— Балаган, — пробурчал, жуя кусок преснухи, мыча потерянно и непонятно для себя. — Скоморохов бы теперя...
В комнате совсем потемнело, и те тучи, нависшие над крышей, полыханье молний вовсе задурманили Никона Евсеевича. Огруз и осоловел он до того, что и соображать стал плохо, о чем говорил. Помнил только, что привалился к плечу Фоки, заплакал, как ребенок. А Валька потянула свое:
— Айда-ка, батя, спать...
Фока тут подсунул руку — рука была что березовая вага, едва локоть не оторвал Никону. Ввалили его на кровать, принялись стаскивать сапоги, приговаривая что-то. Точно молодые грудному дитенку.
Глава вторая
1
Пароход пришел вечером, измучив инспектора жирным чавканьем поршней паровой машины, гулким плясом бочек и тюков по стальным плитам палубы, плачем детей в темных углах каюты четвертого класса, гудками, сотрясающими властно хлипкие и влажные перегородки, топотом грузчиков по трапам — крики их всегда казались ему ненужными и бестолковыми. Полдня за стеной каюты с шумом и смаком, сопеньем и бульканьем падало колесо в мутную июльскую воду, свивая ее в тугие жгуты, пузыря и пеня, легко отбрасывая к берегам.
Позади были два дня в небольшом, тоже губернском городе, — два дня, прожженных солнцем, без ветерка прохлады, в грохоте пролеток и ломовых подвод, в разговорах, раздражающих и бесполезных, от которых только дурнело в голове; еда — наспех, на бегу, обжигающая рот и желудок — в толкотне, в тесноте, в тучах мух; гостиница — с длинным и темным, как подземный ход, коридором, с лезущими почему-то в номер пьяными мужиками, с табачным дымом и болтовней соседей, каких-то странных: потных, узкоглазых и коричневолицых, пропитанных духом трав и кореньев. Хотелось тишины и чистого воздуха, и потому он первым сбежал по трапу, растолкав стоявших на дебаркадере грузчиков, матросов, горожан, встречающих родню с этого парохода. Торопливо прошел на мостки, ведущие к лестнице в город. Но и в городе стоял зной, не рассеянный ночным часом. По откосу, заросшему травами, сплывала к воде духота городских дневных улиц, с вонью бензина и керосина, по́том лошадей. Налетал фабричный дым, дух сапожной ваксы, скрипела пыль на зубах, несло густо одеколоном, так что чудился где-то рядом напомаженный в парикмахерской человек.
Поблескивали в свете фонарей ступени лестницы, и оттого они казались покрытыми осенним инеем. Подошвы скользили по этому инею, заставляя прочнее сжимать влажные поручни перил. Внизу, под крышей пристани, колыхался лениво пароход, изливая из своего чрева похожий на черную воду дым. Лезли следом по лестнице пассажиры, устало и слепо спотыкаясь о мешки, ящики, гулкие чемоданы.