— Да, — оглянулся Вася на Македона, стоявшего у дверей, припирающего косяк могучим плечом.
— Ответственное задание... Завтра утром.
— Не откажетесь меня взять?
Вася изумленно уставился на него. Македон неслышно тоже прошел к столу, подсел рядом, глядя на инспектора.
— Верно?
— Верно, — ответил Костя. — Поспите и к семи сюда: документы, деньги и на поезд. Терять время больше нельзя. Подключаемся к розыску. Какой уж он получится — не знаю.
Агенты покивали головами, хотел что-то сказать Македон, но тут появился Горбачев:
— Я, дежурный Горбачев, докладываю, — зачастил он, — что возле станции у кладбища какая-то стрельба. Сообщил постовой от вокзала...
Зубков и Капустин разом поднялись, выбежали вслед за дежурным в коридор.
Он посидел немного, прислушиваясь к дробным шагам в коридоре, к голосу все того же Каплюшкина, который, видно, не хотел уходить из губрозыска без своего узелка с лучком.
На дворе повизжала коротко собака, зафукал мотор машины, и она застукала железом гулко и с какой-то сонной размеренностью. Тогда закрыл на ключ дверь и вышел на улицу. Прокатила тачку с бельем женщина, ныл нудно ребенок на руках молодухи, прошли двое рабочих в засаленных куртках. Он подумал о Поле: снова не спала ночь. Придет домой, извинится перед ней, а она ответит, как всегда:
— Ты ведь тоже не спал, наверное.
Только раз она ему пожаловалась, недавно совсем, — пряча улыбку под ладонь, склонив как-то покорно голову, охваченную клубком черных волос:
— Вырастет Сережка, признаюсь ему, что ты совсем не качал его малого в детстве. Вот уж стыдно будет тогда тебе перед ним.
Шутя вроде сказала, а сейчас, вспомнив эти слова, прибавил шаг вниз к реке, на которой веером уже раскинулись первые розовые лучи восходящего солнца.
2
Поля не спала, сидела возле качалки — березовой корзинки, подвешенной по-деревенски к крюку в потолке. В окно заметила прошедшего Костю. Открыла дверь — стояла на пороге, придерживая рукой подол платья, разлетающийся от утреннего ветерка.
— Не спит Сережка? — спросил Костя, обняв ее за плечи, закрывая за собой дверь. — Опять всю ночь?
— Всю ночь, — улыбнулась виновато Поля. — Вот даже платье не сняла. Только полчаса пройдет, как опять завозится... Может, простудился?
Костя потрогал лоб ребенка, покачал головой. Жара не было. Щеки тоже были без лихорадки, только влажные от слез — плакал, значит, малыш во сне. Отчего он плакал, вот бы узнать. Что-то хотел сказать. Он аккуратно подогнул одеяло под ноги, погладил зачем-то простыню, — может, вместо ручонки, свесившейся на эту простыню. Прошел к столу, присел, снял фуражку, кинул ее на табурет, расстегнул ворот гимнастерки.
— Устал я, Поля... Жаркий день вчера был...
Она засуетилась возле буфета, достала чашку, потянулась было за молоком. Он представил бидон в руках молочницы, которая приходит по утрам к их дому, — молоко с льдинками жира, пахучее, обжигающее сладко горло. Но засмеялся, покачал головой.
— Уж как проснусь... А то вот, — пожаловался, — как выпью, не сразу засыпаю. То ли с чаю, то ли с молока... Уж погодя...
Он прошел к кровати, прилег и здесь зачем-то сказал:
— Сейчас на бульваре, смотрю, парень с девицей. К реке идут. Вспомнил нас с тобой. Всего каких-то два года, а кажется, так давно это было. Все летит, все мигом, мимо... Саша Карасев как-то сказал: дни что дрова в русской печи. Дрова сгорают и не запомнишь, какие они были, так и дни не запомнишь, похожие один на другой.
Она поставила чашку назад в буфет, подошла к кровати, вглядываясь в мужа. Волосы рассыпаны, глаза красные. Сказала с обидой:
— С тех пор ни разу на реку не ходили. Об этом ты не подумал там, на бульваре?
Он вздохнул: это верно, на реке они не были с той поры.
— Но были зато в кино не раз. И на Фербенкса ходили, и на Мэри Пикфорд.
— Ходили, — согласилась она, тихонько почему-то прыснув. Как тогда, в баньке прачечной, куда он пришел по тому уголовному делу об убийстве.
— В театр раза три ходили. На пьесы Островского. Помнишь — в буфете еще пили лимонад...
Она снова рассмеялась быстро — и замолкла сразу. Он привлек ее к себе — черные гладкие волосы упали ему на лоб, защекотали так, что поежился даже зябко.
— Как же, — сказала она. — Выплеснулась вода из бутылки.
— Черти, — проворчал он беззлобно. — Они продавали прокисший лимонад. Может быть, при царе еще который хранился. Помню, на пиджак во всю грудь. Так мокрым и пошел смотреть пьесу.
— А на реке всё же не были — вздохнула она.