Сам ушел из сельсовета, но дела сельсоветские держал зорко под своим глазом. Умел натравить одну сторону мужиков на другую. На собраниях сидел тихарем, но слово или два вставлял — не слова, а огонь в сухую солому. Начиналась вдруг на собрании ругань, а он посмеивался: давайте лайтесь веселей, передерите собачьи горла. Сам же целиком и полностью согласен с мнением Федора Волосникова. Как он, так и Сыромятов. Первый тянул руку, первый выносил одобрение политике на современном этапе. Да и на деле он целиком и полностью поддерживал новые порядки в деревне. Налог сельскохозяйственный, облагаемый по доходности с земли, платил вовремя, без упреков, как другие. Помогал школе дровами — сам ездил в лес и помощника своего, батрака, брал. Участвовал в займе Доброфлота, внес даже деньги на мировой пролетариат. Это — чтобы на деньги Никона Сыромятова началась такая же заваруха, как в России, от океана до океана — по всему миру. На хорошем счету был Никон Евсеевич и у волостного начальства. Как приедет в деревню, скажем, делопроизводитель Куликов, так ночевать к Сыромятову в дом. Стопочка самогона, чаек с вареньем, а то и пироги-преснухи с творогом отменно испечет для гостя Валентина. А застужен коль, так и липового меду, а при желании и баньку раскочегарит вмиг. Не раз посещал его Куликов. Деловой, скачущий быстро воробьиным скоком. Всегда с портфелем, в сапожищах грязных, в балахоне брезентовом от дождя. Всегда с утомленным лицом, синяками под глазами. Побегаешь, покачаешь из народа то заем, то налог, то деньги за скотину; то телку кому-нибудь из бедноты. То собрание по поводу международного положения; то разбор какого-нибудь кляузного дела. Отмахнется от просительницы на бегу: потом, бабка, потом. Послушаем, подумаем, решим... Это его любимые слова. Похлопает по плечу Никона Евсеевича, похвалит за помощь школе, за справность погашения всяких долгов государству, за лошадку, которую всегда даст Никон начальству, чтобы уехать из деревни. А тот ему в пояс, как батюшке или как раньше, бывало, земскому или уряднику. Отобьет поклон, а потом Трофиму гаркнет:
— Живо, Трошка, товарищу начальнику лошадку и пролетку.
Трофим — высокий, с бледным лицом, затканным белесой щетиной по подбородку, над губами, — со всех ног в конюшню. Знает, при начальстве если двигаться быстро не будешь, изматерит потом хозяин на чем свет стоит, а то и кулачище под нос сунет. Кулак у Никона Евсеевича мосласт, костист, опутан, как плетями хмеля, синими жилами.
Выкатит Трофим на пролетке, дрыгая длинными ногами, обутыми в лапти.
— Пожалте, — поклонится Никон Евсеевич. — До следующего раза милости прошу, снова пожалуйте...
Похлопает снова Куликов по плечу Никона Евсеевича, скажет, подумав:
— Вот все были бы такими сознательными в округе. Это было бы хорошо, Никон Евсеевич.
Поставит портфель между ног, ноги подожмет, воткнет колени в худую спину батрака — и покатил в волисполком, чтоб там «послушать, подумать, решить».
Не раз бывал у Сыромятова и Хоромов. Полный, грузный — дом трясется, когда он топает наверх по лестнице. Пыхтит — паровоз на путях словно бы. Голова накрыта густой без седины волосней. Покашливает в кулак, басит зычно и любит наставлять. Хлебом не корми, лишь бы показать, что он всех умнее, что он всех толковее. Поднимет палец и важно:
— В статье у товарища Луначарского что сказано: нам нужно крепить культуру на селе...
Это к примеру, конечно. Или же постукивая кулаком по столу перед окровавленным на религиозном празднике парнем:
— Твоя кровь, парень, нужна Советскому государству, как кровь защитника отечества, а ты льешь ее попусту, без всякой жалости. Может быть, ты хочешь быть донором, а? — добавит вкрадчиво. — Так я тебе дам справку тогда.