— Будь оно все проклято, — оборвал его думы голос Никона Евсеевича. — И когда только конец придет этой земле, в каком исчислении, знать бы только да дожить бы, посмотреть, как все будет погружаться в геенну огненную... Ох и радовался бы я, как заодно с революционерами съехал бы на заднице туда...
3
В полдень Трофим сидел на крашеном приступке и прислушивался к звону колоколов марфинской церкви. Звон этот был далек и слаб и гас в легком порыве ветерка, как гаснет язычок пламени на кончике влажной лучины. Гас он в бормотании петуха над разрытым тленом земли, бряканье ведер за баней, — там Капитолина-«мужи́чка», как ее звали за глаза, мыла бадьи.
Благовест этот из Марфина был непонятен: то ли какой неведомый ему религиозный праздник объявился в той стороне, или же рассерженный и расстроенный батюшка Иероним велел ударить в колокола в поминовение по украденным деньгам.
«Лучше бы воров искали, чем денькать. Тех же вон Калашниковых, — вспомнились тут ему слова Никона Евсеевича. — Не иначе как».
Чтоб справиться с сытной дремотой, он стал думать о Калашниковых. Жили они в пяти верстах от Марфина, в деревне Остров, на краю ее, в стареньком домике, заросшем крапивой и лопухом. Домик стоял в самой низине, на повороте реки, и весной, окруженный водой, становился похожим на пароход. Сама Калашникова была выслана из Москвы как злостная самогонщица. Маленькая быструха, говорливая, она не напоминала правонарушительницу. Жила стиркой белья у богатых мужиков, торговлей ягодами и грибами, уборкой в марфинской церкви. Могла и шепнуть сыновьям, чем можно поживиться в церкви. Приглядела и шепнула, не иначе... Сыновей у нее было двое, румяные и кудрявые. Обоих тоже выслали вместе с матерью, этих за хулиганство. Но оба здесь хулиганств не чинили. Работали то в Рыбинске, перегружая барки во время паузка, то на сплаве леса, то путевыми рабочими, вколачивая кирками костыли в шпалы. Пили много, а одевались чисто и богато. И это вот заставляло шептаться народ в округе. И, когда случалась какая кража, в первую очередь показывали на них. Они — не иначе, больше некому... И милиция шла к Калашниковым — днем ли, ночью ли. Как-то старший посулил начальнику волостной милиции, что он пожалуется самому губернскому начальнику. На это Хоромов пригрозил Калашниковым выслать их еще дальше, к Желтому морю. Где такое, тот не знал и оттого, может, струхнул и больше не огрызался и не возмущался. Они обокрали — не иначе. Некому больше в округе. Не цыгане же, которые неделю назад проходили через деревню. Они скорее лошадей выщелкают с луга, чем иконы со стен церкви. Калашниковы — ясно. Сейчас гуляют где-нибудь, пьют вино. Трофим позавидовал им. Вольно и легко живется братьям. Не то что ему, Трофиму. Сейчас снова ехать в луга с хозяином. Будут сгонять траву в копешки, потому как вон солнце садится в тучи, а это зовет к дождю. Или стоговать будут — кидай тогда до одури сено в небо на вилах — весь по́том изойдешь, весь осыплешься трухой, ослепнешь от солнца. Нет, погулять бы хорошо. Он подумал, вот бы хозяин дал ему погулять полдня. Он пошел бы в тополя, посидел у ручья, потом бы полежал в горнице, к вечерку, с сумерками, посмотрел бы, как гуляет деревенская молодежь возле сарая Никона Евсеевича. Отдает сарай Никон Евсеевич за отработки в поле. Вечер гуляют, полдня иль жнут, иль сено возят.
Калитка стукнула — показалась с корзиной травы Валентина. Была она нарядна — в юбке с оборками, по-городскому стянутой широким кожаным ремнем, в кофточке с открытым широко воротом, в башмаках, блестящих, как лакированных. Шла мягко, подкидывая корзину животом, отвернув в сторону лицо, как пряча его. Но, когда возвращалась назад, спросила Трофима: