Трофим представил тех, кто ночью входил в церковь. Там, в церкви, гулки шаги, там тянет сыростью от стен и из стекла под куполом стекает муть дневного света, ложится на лица молящихся. А где-то неслышно стонут и урчат голуби, и шуршит стеклярусная одежда попа, взмахивающего рукой над аналоем...
Во дворе Трофим снова увидел Никона Евсеевича — он тяпал по кряжу топором. Из-за бани появилась Капитолина, грузная баба с усиками над губой, как у мужика, запричитала, разевая рот точно перед сном:
— Дак все приходится делать. Дак я нанималась только за коровой ходить...
— Ладно, — хмуро отозвался Никон Евсеевич, — скажу Вальке. Будет тоже мыть посуду. Не хнычь. Ишь, разошлась.
Он бросил топор, разогнул спину. Так же хмуро подождал, пока Трофим шел к нему через двор, расшугивая кур. Принял корзину, заглянул в нее. Папиросы переложил в карман, селедки ворохнул зачем-то, принюхался к ним:
— Чай, стогодовалые, — предположил угрюмо. — Эк и селедка, будто кусок железа.
— Трактирщик-то жалился, что деньги воском заляпаны, — ответил ему Трофим. — Мол, откуда такие монеты?
Хозяин задержал шаг, втянул голову в плечи, как собираясь развернуться, огреть работника кулаком по скуле. Но в глазах, которые вскинул на Трофима, — неприкрытая растерянность:
— От свечек воск. Тебе и сказать бы, чтоб поменьше он рылся в чужих-то деньгах да принюхивался, мышь трактирная. Деньги дают, бери их. Главное, не фальшивые и не в дерьме. Эт, ну штё ты скажешь, — прибавил он свое любимое, сплюнул и пошел к крыльцу, запинаясь ногой за ногу.
— А я как же? — воскликнул Трофим, глядя в спину Никону Евсеевичу, обтянутую все тем же старинной выделки сюртуком, помятым в полах, стал ждать ответа. Никон Евсеевич не обернулся, рыкнул себе под нос:
— Да делай, что хошь. Хоть на голове ходи.
Так неожиданно Трофим получил выходной день. А день этот ему был положен, по слухам. Существовал какой-то профсоюз батраков при уездном земотделе, и стоило бы ему обратиться туда, как там взялись бы за хозяина. Об этом не раз толковал Трофиму брат Николай.
— Профсоюз на стороне батраков, защищает их. И коль положен тебе выходной по новому законодательству, он тебе его отстоит. А не захочет хозяин слушать, его оштрафуют, да так, что вовек не забудет, как притеснять сельский пролетариат. А ты ведь сельский пролетарий, Трофим...
Но нет, не хотел Трофим связываться с уездным профсоюзом. Даст Никон Евсеевич выходной день, а потом и прогонит, не заплатив ни копейки. Ну их к ляду с профсоюзами. Они там далеко, им забот Трофима не видать из уезда. А теперь вот он и выходной. Обрадовался Трофим, так что засмеялся даже и подмигнул все еще стоявшей посреди двора с ведром в руках Капитолине. Та снова заныла — обиделась, может:
— Дак что ж ты скалишься, дак я тебе дура какая? Всем здесь я дура. Ну да, за гроши потому что и дою, и кормлю, и чищу... Эх, брошу-ка я все...
— Ну и бросай, — посоветовал Трофим, и после этих слов Капитолина сразу затихла, понесла свое шестипудовое неуклюжее тело снова к бане. Надо домывать ведра да бадьи. А Трофим сначала завалился в горнице на свою баранью загородку, полежав, пошел к ручью, умылся, посидел и помечтал. Его думы были просты. О Наташке Скворцовой, которую уже никогда, наверное, не увидит, раз и родители ее уезжают на кордон — а он за двадцать пять верст отсюда. Кто-то там в Сызрани будет ее мужем, будет она стукать на телеграфе и ни разу не вспомнит, как влюбленно смотрел на нее однажды на покосе в наволоке батрак Трофим Гущев. Не вспомнит ни его, ни Хомяково, ни эти вот луга, взлетающие и падающие в низины, далеко уходящие леса, эту тишину надвигающегося вечера, солнце, которое словно взрывалось, путаясь в тучах, осыпая землю, как вспышками, разноцветными лучами.
Уже заговорили коростели, и из овсов неподалеку тянуло резко терпким духом, каким тянет из печных выемок, где сушатся портянки, носки, варежки. Думал он о деньгах, которые получит осенью от хозяина и которые отдаст брату Николаю. Тот сразу погонит лошадь в кооператив или даже в уезд за кровельным железом, за стеклами, может, за каким еще нужным для дома материалом. Вспомнилась мать, сестренки — что-то они там, в Кашине, сейчас поделывают? Если подняться на эту высокую марфинскую колокольню — с нее ясно увидишь и Кашино. Оно на голой, как плешь, земле. Редко дерево или куст...
Звук гармони как разбудил Трофима. Он поспешил к сараю, здесь пристроился в сторонке, у забора, глядя, как помешанно крутятся девки, парни, любопытные молодые мужики, отбившиеся от жен, а то мужики на «разженье», то есть разошедшиеся с женами, приглядывающие невест. Толпа была густа, и она все двигалась, точно бурлила вода над котлом с картошкой. Но вот послышалось зычное — по голосам он узнал братьев Калашниковых и Пашку Бухалова: