Вот они появились из-за угла. Играл на гармони младший Калашников, Серега, невысокий, в заломленном картузе, с ромашками за ремешком этого картуза, в белой рубахе, цветных штанах, в мягких юфтевых сапогах. Второй брат заорал, подойдя к толпе:
— Дай дорогу, гармонь идет...
И принялся поддавать девиц под зад коленком, те завизжали, не обидчиво, а скорее игриво, рассыпались. И визгнула гармонь, заплясали сразу, точно враз ошалев, парни, один перед другим, подымая пыль, ухая, поддавая себе каблуками сапог.
— А ну, на бутылку горькой — кто супротив меня? — закричал вдруг Пашка, закинув руки за спину, вскинув голову, оглядывая парней победно. Круглое красивое лицо его было темно от пота, от жара выпитого уже вина. — Ну, выходи в круг!
— И-эх, ты, черт! — так и взвизгнул сын старшего Болонкина — Асигкритка.
Коренастый, туго затянутый широкой подпояской, больше похожей на полотенце, в новеньких ботинках «джимми», он пошел грудью на Пашку, и тот отступил, ударил вдруг тоже с бабьим визгом о землю каблуками, и визгом отозвалась толпа девчат, рявкнула гармонь. А тут и Асигкритка тоже подпрыгнул, тоже ударил каблуками, зачастил, забил подошвами, не жалея их в потеху собравшимся, сжигая себя желанием побить мордастого бахвала Пашку Бухалова. Но побить его было нелегко — это отметил Трофим, наблюдавший за ними. Потому что был Пашка вроде паровой машины на мельнице — бухтил и бухтил беспрерывно, все так же закинув руки за спину, все с тем же гордым видом. А Асигкритка жилы вытягивал, взвизгивал и хлопал себя по ляжкам все медленнее, все тише и наконец отвалился от круга, пошел, пошатываясь, в сторону, повалился на траву, вытирая пот, отплевываясь, матерясь нещадно.
Теперь в круг выскочила Нюрка Голомесова, голенастая девка из семьи многодетной и вечно нуждающейся. Замахала руками, заголосила в наступившей после пляски соперников тишине:
Кой-кто засмеялся, но большинство собравшихся у сарая встретили молчанием слова частушки. Болонкин зачем-то погрозил Нюрке кулаком. Пашка, вытирая лицо подолом рубахи, сплюнул, сказал что-то своим дружкам, те загоготали. Гармонист вдруг рванул наотмашь меха гармони — гармонь завыла, захрипела модный новый вальс «Райский мотылек». Но, перекрывая этот рев, голосила Нюрка:
Никто не подтянул Нюрке, никто не похлопал. Только улыбались некоторые парни и девчата. Большинство смотрели на Нюрку с каким-то злорадством и кривыми усмешками, да и понятно — все это были из зажиточных, от кулаков. С чего им одобрять да хлопать в ладоши. Пашка Бухалов подошел к Нюрке, что-то сказал ей — и та отшатнулась, отступила к стене сарая, испуганно глядя на парня. Гармонь веселей залилась вальсом, и теперь на том месте, где пела частушки Нюрка, закрутились па́ры, подымая светлую пыль. А Нюрка как встала к стене, так и стояла, опустив, точно перебитые словами Пашки, руки по бокам, опустив голову, и виноватая, жалкая улыбка не сходила с ее губ...
Не захотелось больше Трофиму стоять возле сарая. Он влез в дыру в заборе, решив садом пройти к дому да лечь поскорее спать. И встал, замер, ухватившись за ствол яблони, прячась за нее, за кусты малины, смородины. По саду шел Никон Евсеевич. Шел быстро, опустив голову, как искал что в траве. В руке корзина, та, с которой ходил в трактир Трофим. И в ней, может, водка, и папиросы «Сафо», и селедки. Вот он завернул за баньку, продрался сквозь вишневую заросль; на миг его сутулая фигура мелькнула в проеме внутренней калитки, ведущей в поле, в лес...
4
Тихий и короткий свист остановил Никона Евсеевича. Из-за деревьев вышел на опушку Фока, подошел быстро, не вынимая рук из карманов.
— Принес? — спросил шепотом. И так же шепотом отозвался ему Сыромятов.
Фока взял корзину, мотнул головой на чернеющий, дышащий болотной сыростью густой лес:
— Ребятки там. Незачем им на тебя смотреть. Мало ли, в милицию сядут.