— Может, ждет кого?
Костя пожал плечами. Вот опять появился старик. Остановился возле жены, заговорил что-то. Она не отвечала, а все смотрела. Старик махнул палкой, точно собрался ударить ее, и опять она не оглянулась.
— Ругаются, — сказал Костя. — Почему они ругаются?
Старик повернулся, пошел к дому. Из дому вышла та женщина с ведром, прошла к колодцу, опустила его, и донесся тонкий мелодичный звук падающей в холодную глубину цепи.
А солнце уже поднялось, и над кустами застыла жара, и в этом зное злобнее и яростнее заносились овода, мухи. Агенты отбивались, хлестали себя, курили нещадно, пытались дымом отпугивать лесную гнусину.
Неизвестно насколько бы хватило их, если бы не хрустнувший за спиной валежник. Из кустов на них смотрела старушка в платочке кулечком, с лукошком в руках. Глаза — черные букашки — бегали пугливо.
— Бабушка, постой-ка, — попросил, подымаясь, Костя. Тогда старуха побежала по кустам без слов. Вот упала, с проворством шестнадцатилетней снова вскочила и опять припустила, не замечая, как летят из лукошка тонконогие подберезовики.
— Идем, ладно, — махнул рукой Костя. — Тоже, наверное, приняла за бандитов. Везет нам. Идем, — повторил раздраженно. — Не высидишь тут. А хутор возьмем все же под подозрение.
2
У озера они заждались Македона. Он появился уже далеко за полдень. Виновато признался:
— В трактире мужики драку затеяли. Ну, не удержался, похватал их да в сельсовет приволок разбираться. Протокол составил, пристыдил. Утихомирил все же...
Костя представил дымный трактир, пьяных мужиков и его, Македона, громадного, в тельняшке. Вот он хватает одного, сбивает второго.
— Как получается, — проговорил он сердито. — У нас есть свое дело, от нас уходят преступники, а мы занимаемся тем, чем положено заниматься дяде Коле.
— Так не пройдешь мимо, — ответил, разведя руками, Македон. — Нарушение порядка, как ни говори... Но я вам зато еды принес... — И он принялся выгружать из кармана пирожки, вареные яйца, ватрушку. — Точно нищенка насобирал, — добавил смущенно, — наминайте.
Еда была кстати, поели, запили прямо из ручья и в наступающих сумерках двинулись дальше по лесной дороге. И снова вглядывались, снова прислушивались. И закрадывалась не раз Косте мысль: ну-ка выстрел из кустов.
Переночевали в заброшенном лесном сарае. Рано утром снова вышли в путь через овраги, сосновыми борами, песчаными тропами, полными змей, уползающих при стуке шагов. И калило их солнце, стегал ветер с горьким и сладким запахом трав и цветов, и несло дымами далеких костров, и кричали над ними пустынные птицы, как оплакивая.
Деревни были редки, люди встречали их настороженно, подозрительно. Выносили крынку молока да вареный картофель или ковригу хлеба, но подолгу смотрели вслед, собираясь кучами. Может быть, не верили, что они рабочие и идут в совхоз.
И вторые сутки они получали одни и те же ответы. Лица агентов потемнели, осунулись. Сапоги сбились, одежда пропотела. Они шли, замученные паутами, которых пригоршнями швыряли с одежды, туманами, зноем, прожигающим тело до костей. Их сердца постепенно стала заполнять тревога. Ладно, если те идут ночью, а днем прячутся в буреломах. Но если они где-то резко свернули в сторону? Понимал Костя, о чем думают его товарищи. Понимал, потому что шли и Вася, и Македон уже без того напряжения, с которым шли сначала лесной просекой со станции.
Следующую ночь они провели на берегу реки в доме рыбака. Ели вяленую рыбу, пили чай с ландрином и толковали с хозяином о ценах на сезонного рабочего, о последних днях единоличника-крестьянина, о тракторах и самолетах, о пожарах, которые бушуют где-то в верховье Шексны, о травах, которые по мозглой весне вышли низкие и вялые. Разговор этот, выяснилось, огорчил Македона. Когда забрались на сеновал, он высказался возмущенно:
— Точно мы горожане, на отдых приехали в отпуск. Чаевничаем, лясы точим о пожарах. А ведь в губрозыске Яров ждет от нас вестей. Какие у нас вести?
Костя уже лежал в душистой охапке сена, смотрел в крохотный вырез чердачного окна на небо, которое сейчас, в июльскую пору, уже становилось темно-синим и густым, с близкими, сияющими по-зимнему звездами.
— Помню, вот так один раз смотрел на звезды в девятнадцатом году, — вместо ответа на слова Македона заговорил он. — Белогвардейская банда в нашем селе заперла меня в подвал вместе с партийцами, сельскими работниками. Вроде как прощаться с жизнью стал. Других уже выводили расстреливать прямо в селе у лабазов. И я ждал своей очереди, потому что был красный агент из красного уголовного розыска. Вот слушал выстрелы и смотрел на звезды. И хотелось подпрыгнуть, уцепиться за одну из них да так и висеть далеко в небе, светиться, может, вроде звезды вечно.