— Ну и что? — с любопытством спросил Вася, привстав даже, приглядываясь в темноте к лицу Кости.
— А то ли спешили они, то ли послушались старосты — вступился он за меня, мол, молод еще, семнадцати нет даже, и глуп парень. Ради своей выгоды выгораживал меня. Неумен я тогда и верно был, деревня, что там говорить. Сейчас бы вот ответил на эту кулацкую жалость и защиту.
— А мне звезды помнятся в теплушке, — устраиваясь и кряхтя рядом, проговорил Македон. — В девятнадцатом тоже, когда уезжал на Южный фронт, на Деникина. Помнишь, Костя, прощались тогда?
— Как же, — ответил тот, живо припомнив день осени, когда коммунистический отряд, сформированный из партийцев и комсомольцев, уходил на Южный фронт. — Мы же тебя чуть не всем составом провожали на вокзал.
— Вот тогда лежал на нарах и смотрел в окошечко, — а звезды сияли мне прямо в глаза, что вокзальные фонари. Считал те звезды и гадал — увижу ли я их скоро или нет. Да вот смотри — прошло восемь лет, а все смотрю и считаю.
Заговорил теперь Вася стеснительным, виноватым голосом:
— И я вот помню свои звезды. Как-то с завода шел, знакомая девушка встретилась. Встали друг против друга и говорить не знаем о чем, а уйти не хочется ни ей, ни мне. Она и говорит: смотри, как звезды нам светят сегодня...
Он захрустел сеном, переворачиваясь на другой бок, и растревоженное сено пахнуло сладким щемящим запахом цветов, недавно скошенных трав, теплом солнца. Македон шепнул на ухо Косте:
— Поди-ка, идет с нами, а в голове та девушка и свидания с ней. Эх-ма, а наше время свиданий прошло, Костя. Молодость, она, брат, всегда светлая, что бы ни творилось на земле...
Костя только улыбнулся, подумав про себя без огорчения: «Что же это ты, Македон, меня-то в старики, двадцатишестилетнего?».
— Вот что, Македон, — сказал он негромко, боясь разбудить засопевшего Васю, — надеюсь я твердо, что они в лесу. Но они выйдут из леса. Они выйдут за едой, они выйдут за вином. Им надо будет похмелиться. А выйдут — народ даст знать.
Утром, когда они пили чай, постучал кто-то в окно. Хозяин вышел на улицу и вернулся вскоре с печальным лицом:
— Убили старика в Высокове, — сказал он, крестясь на образа. — За деньги, поди. Говорят, будто скопил немало торговлишкой. Лучком да огурцами торговал. А наследников никого. Куда деньги ему, мол. Так убивец и мыслил. Все горшки перебиты в доме... Слух был, будто в горшке деньги.
Костя поднялся из-за стола.
— Далеко ли до Высокова?
— Ай, посмотреть?
— Посмотреть, — ответил Костя. — Интересно. Убийство же.
3
В Высокове они быстро нашли дом старика. Он лежал в избе возле лавки на животе, с кровавой раной на черепе. Руки подогнул под себя.
Люди стояли молча вокруг, кой-кто плакал.
— Кто бы это мог? — спросил Костя окружающих.
— Да кто как не Мишка Грунин, — ответила как-то спокойно женщина в потертом салопе, с подойником в руке. Она покивала головой, подтвердила: — Мишка это. Вчера вечером шла я из хлева, а он прошел за околицу. Не иначе он, душегуб сызмальства.
Мишка Грунин? Значит, не Коромыслов, не Сахаров. Но может быть, Захарьинский?
— Из себя он какой?
— Да маленький такой, коренастый, плотный, — опять затараторила женщина. Перекинула с руки на руку подойник. — В отца, помню хорошо батьку — как белый гриб, пузатый был и красномордый...
— Они все, Грунины-то, коренасты, — сказал кто-то за спиной.
Захарьинский тоже коренаст. Может, он?
— А бакенбарды он носит?
— Это что? — простодушно спросила женщина.
— Ну вроде бороды на щеках.
— Нет, — засмеялась она. — Какая борода. Ему шестнадцать и всего-то. Не бреется еще.
Нет, конечно же, не Захарьинский.
— Живет где он?
— За рекой в Артемове. В проулке, как с моста сойдете. У пруда дом с голубыми наличниками.
Костя оглянулся на товарищей:
— Надо идти.
Македон чуть улыбнулся:
— Меня ругал за трактир, а сам отвлекаешься...
Костя только вздохнул: что поделать — и верно, они ведь сотрудники милиции, не пройдешь мимо преступления.