— Как другой мир вокруг меня, — говорил он сыну. — И так ли чудно делается на душе...
Много лет жил он один в этой небольшой избенке посреди посада добротных и крепких домов деревенских мужиков. Мать Ивана умерла, разрешаясь вторым сыном, на пашне прямо. Сумела еще отползти в кусты да там и кровью изошла, а младенец задохнулся в потоках хлынувшего вскоре дождя. И жил отец теперь один, пробавляясь огородиком, а то неуклюже сапожничал для соседей, приносивших ему работу. Спал он на сколоченном из жердей топчане. Кровать не расстилал с той поры, как похоронил жену. Почему-то не мог, страшило его — и слезами поливался, глядя на ситцевую подушку, на которую клала она голову. Все в избе пришло в негодность — ухваты болтались, чугуны были жирны и черны, стекла потрескались, рамы не прикрывались, и ветер гулял по избе, как по риге. В честь сына он добыл у соседей четверть самогона, пил с голодной торопливостью, чавкал беззубым ртом привезенную сыном краковскую колбасу, сыр, белый калач и мычал, глядя умиленно и радостно на сына, все не веря, что наконец-то он вернулся в родительский дом. Потом запел песню, которая напомнила ему молодые годы — напомнила время, когда он был здоров, силен, получал письма от жены из России:
Сыну он постелил на топчане, достав из комода желтое, пропахшее плесенью белье. Сам забрался на печь. Почему-то и сейчас не тронул постель. Может, втайне верил, что однажды войдет в дом жена и сама разберет кровать, взобьет подушки... Может, верил в это?
Дни в деревне, после многих лет скитаний, были скучны. Деревня поздней осенью жила прибито, затаенно. Властно гулял по крышам осенний ветер, из лесов несло черным листом, дымы с риги были едки, натужно скрипело, притираясь, колодезное дерево, брякали цепи, визжали в хлевах свиньи, чуя в руке хозяина нож, чуя, что захотел он на покров жирного мясоеда.
Ради новой деревни погибал Иван Демин в распаханной смертью меже, но деревня была прежней. Она кланялась богатому мужику за меру муки или картошки, пела похабные частушки, травила себя самогоном, дралась, захлебываясь собственными зубами, гадала на картах и безделушках в сапоге, жадничала из-за гнилого бревешка (пусть сгниет, но не тронь — мое...), злорадствовала на напасти соседские, болела, молилась неистово, бесконечно и бесплодно, призывая распятого на кресте Христа, умирала покорно и ложилась на сельском погосте за густыми зарослями бузины и тополей.
День на третий после приезда Ивана в деревню, на краю, в избе под железной крышей, грянула свадьба. Вскоре гости перепились, «подглядывающие» тоже — вся деревня напоминала поле боя, через которое прошли волны горчичного газа. Люди шатались, валялись, плакали и смеялись, спали в бурьяне по косогору — с бледными и желто-зелеными лицами, ополоумевшие и больные. Один бежал с ножевой раной, кровь полоскалась на грязные колеи; подросток, раскинув ноги посреди улицы, согнувшись, умело сунув пальцы в рот, очищал свое чрево; кто-то бил стекла. Сосед Деминых, молодой мужик, шел с топором на дверь своего дома, плотно закрытую трясущейся от страха женой. Иван выхватил у него топор и, когда тот кинулся на него с кулаками, сумел сбить его на землю. Выворачивая ему руки, чтобы связать их, говорил со злобой: