Валентина сидела, ушивала что-то, была тиха и неразговорчива.
— Где уж нам, — ответила не сразу, — в глуши живем сызмала...
Хоромов встал, прошелся по комнате, гулко бухая сапогами, ворочая голову в комнату Валентины, разглядывая на ее коленях исподнюю юбку.
— А вот что такое очная ставка: весной было дело. На Рыбинском тракте почтарей ограбили. Ну, деньжат малость, какие-то посылки. Через два дня с Карамелевым накрыли мы на станции Ломы подозрительного. «Кто таков, откуда?» — «Из Малаховки...» Ну, то да се, а Малаховка-то в соседней губернии. «Что здесь делал?» Сознался. У приятеля в гостях был. «Что пил в гостях?» — «Самогон...» Ну, самогон так самогон. Берем второго. «Что пил?» — «Елаху». Это по-ихнему, по кострюнинскому, значит, пиво. Сколько выпил, сказал. Где пили? В риге пили — это первый, а второй — в доме, мол. Свожу их вместе. Все заново и выясняется, что самогон пили, а не пиво в тот день, и на стороне... «На Рыбинском тракте, — говорю им, — вот где вы пили самогон. Сознавайтесь, а то сейчас почтарей приведу, признают». И сознались, голубчики.
Он сел снова за стол, обвел глазами преснухи, бутыль пива, плошку, в которой темнели оставшиеся еще с зимы, трескучие, как снег под каблуками, огурцы. Никон Евсеевич предупредительно ухватился за бутыль. Но Хоромов отвел его руку властно:
— Хватит. Положено мне выпить столько, чтоб ни в одном глазу. Под «шафе» волостному начальнику нельзя. Дохнут в уезд, а там партячейка, и клади партбилет как пьяница и шкурник... А вот чаю выпью.
— Эй, Валентина, — крикнул Никон Евсеевич дочери. — Разгони-ка самовар, да поскорее.
— Счас, — нехотя отозвалась Валентина.
Хоромов пожевал огурчик, склонился к Никону, пошлепал его по волосатой ручище, уложенной между плошкой и бутылью:
— Ты вот молодец, Никон Евсеевич, слышал я. Потому и пообедать зашел к тебе. Сообразил быстро, как надо сейчас жить. Сообразил — и тоже на общее поле. Доволен твоим поведением. Потому как классу имущих да кулаков, иначе говоря, каюк. Повыведем их всех. Вон из Батмановского села всех кулаков выпроводили в Сибирь. И отсюда начнем вытряхивать. Одних в Сибирь, других под глаз сторожей, чтобы не натворили бед. Таких, как Бухалов. Сегодня он нас за ворот, а завтра ножом или гранату бросит. Так нам его раньше надо.
Он посмотрел на Никона Евсеевича, на его насупленные брови, вздохнул и прислушался к шагам Валентины в комнате.
— Уж, пожалуй, чай пить я не буду, Никон Евсеевич. А то Перфильев вот-вот в волость приедет. Теперь такая ли заваруха пойдет, только держись. Лошадку-то мне доехать.
— Непременно, Игнат Никифорович, — развел руками Сыромятов. — Айдате, дам приказ Трошке.
Они спустились по лестнице на крыльцо, и Никон Евсеевич проорал зычно:
— Трошка! Эй, Трошка, где тя черт носит!
Трофим, чистивший сарай из-под лошади, выкатился на улицу. В одной руке лопата, в другой — совок. Лицо потное — вокруг лица рой зеленых и синих мух.
— Запрягай лошадь, отвезешь товарища начальника на службу! Слышишь?
— Как не слыхать? — отозвался Трофим. — Раз сказал, тае, и запрягу...
— Тае, — буркнул сердито Никон Евсеевич. — Корову-то с молошником застили ли на двор?
— Как же, чай, по такой жаре они и сами лупят без оглядки...
Он хотел было вернуться в сарай, но тут Хоромов, как вспомнив, остановился:
— Погодь, Трошка. Не видел ли ты такого бандита, Казанцева?
Трофим встал, растерянно глядя на Хоромова, а тот погрозил пальцем:
— Чистосердечно чтобы, может, ты с ним тоже елаху сосал где-нибудь на тракте...
И засопел, довольный шуткой, стал перечислять приметы этого Казанцева, как будто сам себе напоминал лишний раз эти приметы:
— Коренаст, в черном пиджаке, фуражке, волосы светлые, редкие. Рыжеватое лицо. Усы есть, тоже рыжеватые.
Трофим затоптался на месте в недоумении.
— Нет, не видел. Где мне по трактам шляться.
Хоромов остался доволен ответом.
— Ну, конечно, — в раздумье заметил он. — Такой бандит разве будет открыто разгуливать.
Он зачем-то махнул рукой и побрел за дом, забубнив негромко под нос: «Нам все равно — страдать иль наслаждаться...»
Никон Евсеевич подозвал к себе Трофима, сказал ласково:
— Вот что, Трошка, в среду поедем на ярмонку, как продадим муки пару мешков, сапоги тебе купим.