— Со слезой...
Бил квас в тело уксусом, обжигал, туманил глаза.
— Верно, отменный, — сказал Костя, отставив ковш. — Продрало здорово. А что иконы завешены? — спросил, кивнув на стену, на белые занавесочки.
— Так время такое, — ответил Сыромятов, присаживаясь, выложив на стол портсигар. Пальцем с желтым ногтем ловко колупнул крышку. — Причаститесь папиросочкой...
Проследил, как Костя вынул папиросу, сам чиркнул зажигалку, поднес к папиросе. Костя закурил и пристально глянул в узкие глаза. Сыромятов не дрогнул, не шевельнулся тревожно, даже чуть усмехнулся.
— На первом месте сейчас Ленин, — проговорил он. — Вот надо только его тоже окладом писаным обвести.
Он встал, подошел к занавесочкам, сдернул их. Иконы засияли. Резные футляры заставили Костю удивленно вскинуть брови:
— Да, кто-то работал. Красота.
— Работали мастера, — ответил Сыромятов.
— Дорогие, наверное, иконы?
— Да свои деньги платили, — ответил, возвращаясь к столу, хозяин. — У нас все свое. Нажитое своим по́том. Вот читаю в газетах — там выслали богачей, там вот отобрали. Мол, нажито на поте трудовом и чужом. Батька мой вот этот дом, например, на своем горбу. Сам бревна пилил, сам сплавлял, сам с братьями день и ночь, можно сказать, топором и пилой. Дранку сами стегали, кирпич лепили. Все своим хрипом... А вы вот пришли в деревню и думаете, что нажил Никон Сыромятов дом через воровство какое, через эксплуатацию, как пишется в газетах «Беднота», — кивнул он на этажерку. — Читаю. Грамотен... А ведь и отберут, — вдруг сказал он. — Как у батмановских мужиков. Отберут и не чихнут. Да вон как землю отбирают. И не моргнут...
Костя затянулся дымом и все смотрел пристально на Сыромятова.
«Сказать или не сказать? — билась мысль в мозгу. — Оглушить его сразу. А впросак если?»
— Вот вы мне скажите — все идет к равенству сейчас. Ну, меня выселят из дому и дадут, скажем, хатку, как у Федьки Волосникова. И другие так же будут жить. Дак ведь равенства все равно не будет. Те же наркомы наши не поселятся в такой вот развалюшке. Позорно же, кто же их тогда уважать будет. Чай, в Москве послы всякие...
— Послы, — согласился Костя. — Смотреть будет новая власть, как распорядиться в будущем жизнью. Смотреть, прикидывать. А кой-кто за наган да в спину.
— Это вы насчет землемера?
— Да, вот убили жестокие люди. За добро.
— Как тут сказать, — медленно протянул Сыромятов. — К нему жестоко, а он тоже ведь жестоко. Вы вот тоже жестокие бываете. Раз — завернули руки за спину зимогору и мазурику.
— Мы за преступление...
— Как тут сказать, — вдруг усмехнулся Сыромятов. — У нашего мужика Бухалова такой ли кус земли отобрали в общий кус бедноте. Это что — не преступление? Ну, вы партийный человек, и я знаю, что вы ответите. А в душе-то согласны со мной, что несправедливо поступили. Бухалов-то на моих глазах был голь-шмоль, а хрипом тоже своим...
— У нас разный взгляд, — поднялся Костя. — Нам друг друга не убедить.
— Может, пойму, коль еще поживу маненько, — смиренно проговорил Сыромятов, подымаясь тоже из-за стола. — Может, еще кваску?
— Спасибо, — ответил Костя. — Искать нам надо убийц землемера, некогда распивать да рассиживать.
И он быстро и твердо глянул в глаза Сыромятову, и опять так же тверд и спокоен был взгляд этого зажиточного деревенского мужика. «Да, конечно, он готов к ответам. Он готов ко всяким ответам. И говорить с ним о Коромыслове пока не следует. Пока не следует», — повторил про себя Костя, спускаясь с лестницы.
У калитки он сказал только:
— Может, еще придется свидеться, снова попрошу квасу...
— Да хоть ночью, хоть днем, — воскликнул как-то злорадно Сыромятов вслед. — Милости прошу...
За калиткой снова встретилась девушка и опять «закинула глазки», а губы надулись как-то странно и капризно, точно она обиделась на Костю. Вдруг хихикнула за его спиной. Эта, значит, далека от всего, что происходит в ее доме, живет своей девичьей жизнью.
Костя свернул к избе-читальне, нашел своих товарищей сидящими на ступеньке, послушно читающими свежие газеты. Стояла и смеялась беззвучно в дверях эта восторженная девушка-избач.