Она пошла к дверям, остановилась, сказав негромко:
— Придется тебе, Яков, все убрать самому.
В комнате было тихо. Спускаясь по лестнице, она проговорила, обращаясь к Косте:
— Он все думал, что у меня что-то есть с Фокой. Но ничего. Хотя он мог со мной делать, что захотел бы. Приходил и уходил. Странно даже было — с благодарностью мне, а мне жутко было от этой благодарности. Но вот что поделаешь.
— В этот раз он был?
— Да, но в дом не заходил. Оставил вещи в конюшне и ушел. Слышала я поздно вечером, догадалась.
— Куда он мог уйти? Видели вы его?
Он почему-то подумал, что она отмолчится; она показала на дорогу, уходящую за пруд в лес.
— Видела, с кем-то шел, в поле уже. Дорога эта на Рыбинск.
Так, все дороги, значит, вели на Рыбинск. Им тоже надо было спешить в Рыбинск, и как можно скорее. Взять вещи и в путь к городу.
— Где вы продавали вещи? — спросил он. Она стояла на крыльце, оглядываясь, словно хотела кого-то увидеть.
— Конечно, на Вшивой горке и, конечно, неизвестно кому? — добавил насмешливо.
Она посмотрела на него, уголки губ болезненно дрогнули:
— Ах, да все равно теперь. Чаще портному относила... Иноков фамилия.
— Где он живет?
— У пристани. Дом Кашиной, внизу со двора...
— Адрес дал Фока?
Она помолчала, потом ответила с каким-то раздражением и тоской.
— Да, он самый... Замучаете теперь допросами...
— Что поделаешь, но пока спасибо за ответы. Может быть, они помогут нам.
Они шли узкой тропой вдоль хутора, стоял в воздухе дух клеверов, слышался все еще крик коростелей из трав в поле. И манил огонь с запаней, где сгонщики стягивали сейчас гибкими вицами эти гонки, готовя их в далекий путь вниз по реке.
— Можно вас на минутку? — послышалось сзади. Их догонял Яков, тяжело наваливаясь на палку.
— Идите, — крикнул Костя Македону, — не теряйте времени.
Он остановился, разглядывая теперь старика, встревоженного и с теми же умоляющими глазами.
— Я спросить хотел. Натолго ли забираете Нину?
— Она соучастница и приемщица краденого. Года на полтора-два. Но ведь всякое может быть. Может, и условность будет... Пока забираем.
— Боже, — проговорил он с отчаянием в голосе. — Тва гота... А у меня страшные головные боли, я теряю часто сознание, патаю в обморок. Тавно это. В мальчишках на паруснике плавал на Балтийском море. В шторм попал. Забрался в люк, крышкой по голове утарило так, что был без памяти. А вот послетние тва гота... Вы простите...
Он торопился все высказать и все смотрел вслед идущим к конюшне. Сахарок о чем-то просил Македона, а тот мотал головой.
— Спасибо вам, — проговорил Костя, — за помощь. Не то возни бы сколько было... Искать стали бы все равно. Но возни сколько, — повторил он, пряча глаза от умоляющих глаз своего собеседника.
— Фельтшер бывает у меня, — наговорил в округе, что мне всего полгота жизни... Но это чепуха. Терпеть если боль, то проживу побольше... Но в том и тело, что нет сил терпеть. С ней вот, с Ниной, легче было. Отному срети этой глуши жутко... Не вытержу, не вытержу, — громко проговорил он, как будто хотел, чтобы слова его услышала Нина. Но та уже раскрывала ворота конюшни, и железо, сдавив железо, заскрежетало, отчего хозяин хутора поежился, попросил снова:
— Не сертитесь...
— За что же?
Костя постоял еще немного, подумав вдруг: как бывает в жизни. Ломается, кончается, может быть, жизненная судьба совсем незнакомого ему человека здесь вот, посреди безмолвия, в дуновении ветерка, то прохладного, как вода, то жаркого, как из-под заслонки только что протопленной русской печи.
— Вы вители коростеля? — неожиданно спросил старик. Костя помотал головой.
— Вот и я... Твенатцать лет живу зтесь. Сколько слышал, а не вител ни разу и не претставляю... Говорят, на юг он убегает... Не летит, а пешком.
Смех его был грустен, и понятно было, что не о коростеле у него думы, а о себе, о своей жизни, измученной болью, переживанием за эту женщину, которая уже накидывала шлею на выведенную из конюшни лошадь.
5
К вечеру следующего дня они были в Рыбинске, в уездной милиции. Они сидели в маленькой комнате рядом с дежуркой и ждали телефонного разговора с губрозыском, с Яровым. В приоткрытую дверь была видна дежурка, задержанные за барьером, посетители с заявлениями. Крутилась наподобие мельничного жернова жизнь вечернего города, а здесь, в этой дежурке, — как отсев от этого помола. Два парня в светлых летних пиджаках: не поделили игральные карты в клубе «Лото». Разодрались прямо за столиком — и вот, вместо выигрыша «котла», барьер и лицо дежурного милиционера-старичка, медлительного и аккуратно выписывающего буквы в протоколе. Вот из грузчиков мужик, огромный, сутулый, — так и видны: «седелка» на спине, мешки и сходни, пляшущие под тяжестью, баржи с хлебом, идущие с юга. Этот — за проживание без документов, кто он такой — неизвестно. Женщина в кинотеатре ударила своего бывшего мужа бутылкой из-под ситро. Плакал старик, а почему он плакал там, за барьером, тихо и беззвучно — необъяснимо. Напомнил он Косте отца землемера Демина. Так же безутешно плакал он на поминках по сыну. Он непонимающе смотрел на них, на агентов, приехавших в Суслоново из Аникиных хуторов, и улыбался сквозь слезы. И все повторял: