Выскочил Трофим, а от Вальки — какой-то парень, розовощекий и в модном пиджаке, неторопливо, пощелкивая семечки. Раз — и в толпу. А Валентина, сияющая, — в ларек.
— Папаня, что вы тут?
— Ситец тебе, а тебя черти носят...
— Так ведь весело...
— Весело тебе...
Мотнул Никон Евсеевич сивой башкой на материю:
— Вот подойдет?
— Еще и как... По вкусу мне, батяня, такой цветик. Ах, и сарафанчик-раздуванчик настрочу. По всей деревне разговор пойдет...
А сама все в окошечко на площадь, по которой буреломом толпа туда и сюда. Точно высматривает снова того парня. И что это за парень, и откуда он здесь, на ярмарке? Иль из деревни какой? Вроде бы не встречал такого Трофим. Скатал продавец ситчик в кусок бумаги и под мышку к Никону Евсеевичу.
— Пошли, — буркнул тот. — Подзакусим, да и пора трогать в дорогу. Хватит, не зима, не на печке лежать нам....
Валентина, как вышла из ларька, так сразу же к отцу:
— Батяня, там вон, за качелями, ларечек с бусами. Ай, глянуть только.
Сощурился Никон Евсеевич, но нехотя сказал:
— Да быстренько только. В пивной мы засядем вон в зеленой. Туда приходи.
А сам Трофиму на ухо:
— Глянь-ка. Уж не хахаль ли завелся здесь у нее. Ну да ладно... Айда-тка в пивную со мной.
Но Трофим тоже попросился:
— А я вон туда в зеркала глянуть только. Забавно, чай... Кривые рожи выходят. На себя непохож. Будто телегой рожу-то переехало.
— Веселья тебе не хватает, Трошка. Ну, иди... Да тоже мчи ко мне в пивную. Пропущу пару кружек, не торопясь. Хоть раз в жизни по-городскому пожить, распустить пузо из-под ремня... Да побалабонить с кем-нибудь.
3
Свернул Трофим — да и в толпу, локтями — одного, другого, третьего. Выскочил в переулок, и вот она впереди — не оглядываясь, вскинув голову, а култыхает так же, как и в Хомякове. Не исправил город за один день ее ходьбу, переваливается с боку на бок, будто на реку с бельем полоскаться. К кому-то идет? К кому? К розовому парню разве? Может, он это был в доме и пил то вино?
Так и встал на месте, но любопытство пересилило испуг, потянуло дальше. Любопытство, а может и ревность. Вот ведь — не нравилась раньше, а сейчас не перестает думать о ней и даже злость на нее.
А Валентина тем временем вышла уже на бережок, по бережку вверх мимо штабелей досок, пахнущих смолой и сыростью, ветер сдувал с них опилки. Идет так, будто не раз ходила. А дальше кладбище — ворота, сорванные с петель, кривобокие и поникшие, а возле ворот орава нищих. Остановилась, сунулась рукой в сумочку за деньгами. Может, для того и шла, чтобы оделить нищих, разевающих рты, точно птицы в гнезде. Но нет — заспешила дальше, миновала кладбищенскую сторожку, каменную, с круглыми окнами, и пошла по тропке к церкви. Ай молиться? Помолилась на церковь, на открытую дверь — и на тропу, мимо деревьев. Трофим тоже мимо сторожки, по тропе, встал за деревом. Вот Валентина остановилась возле куста сирени, стоит и озирается. Ищет кого-то. А кого? Постояла, повертелась и назад. Пронеслась с топотом, лицо плаксивое и злое. Значит, не пришел ее хахаль. Назначил свидание, выходит, а сам не пришел. Так ей и надо.
Успокоился и, странно, обрадовался даже Трофим, что сорвалось свидание у Валентины. Побрел по тропе подальше, слушая гул шмелей в высокой траве, слушая нытье нищих, шарканье ног, приговоры чьи-то за буграми земли. Присел в траву, привалился спиной к холодному мрамору памятника. Покосившись, прочел, что здесь лежит кронштадтская мещанка, по отчеству Теофильевна. Подивился — надо же такое отчество иметь и жизнь прожить с ним.
На другой стороне реки тоже темнели могильные холмы, высвечивались кресты, крашеные узоры оград, горбились купеческие склепы. Река узенькая и деготного цвета — от воды, спущенной с кожевенного завода, несло вонью кож — неслышно уходила по глинистым обрывам за город.
Задумчивость и оцепенение Трофима нарушила молодуха, бредущая по тропе неуверенной походкой. Приглядевшись, он узнал в ней ту, в легком сарафане, что прошла мимо него на ярмарке. Только там она шла легко, как пританцовывая, сейчас же несла в руке бутылку пива, спотыкалась и взмахивала другой рукой, как разговаривала сама с собой. Голова была откинута, волосы спадали сосульками. Казалось, она только что выбралась из этой воды.
— Эй, ты, — окликнул Трофим. — Дай напиться...
Молодуха послушно подошла. Теперь Трофим разглядел ее совсем юное лицо, искаженное пьяной гримасой и улыбкой отчаяния. Вот она присела на корточки, ухватила бутылку по-мужски крепко, стала глотать пиво. Выгнулись ее большие груди, словно распираемые молоком роженицы, голые коленки слепили глаза. Кончив пить, она протянула бутылку. Теперь он стал пить, торопливо и с жадностью. Отбросив бутылку в шуршащую траву, легонько толкнул ее в плечо. Она повалилась на спину, спросила испуганно и трезвым совсем голосом: