— Да что те надо-то?
Трофим воровато обернулся и увидел вдруг за крестом, в двух шагах, стоявшего и смотревшего на них человека в кепке, в сером пиджаке. Он вгляделся, разгибая тело, как перед прыжком, но тот человек исчез за этим крестом, как будто провалился в яму. Вскочив, забыв про молодуху, Трофим попятился. Опять что-то мелькнуло, и тогда он кинулся к тропе. Какой-то мужчина, высокий, в сиреневого цвета рубахе, черном пиджаке, вынырнувший из-за склепа, схватил его за рукав:
— Стой, тебе говорят, стой!
Но он рванулся с силой и бросился к воротам со всей прытью, на какую был способен. Там, на кладбище, послышались крики и прозвучали два выстрела. Он даже зажмурился от страха, показалось, что стреляют по нему. Перепрыгнув рельсы железной дороги, он побежал вниз по широкой улице, бесконечной от одинаковых двухэтажных деревянных домов, и только видел под сапогами булыжник, в котором поблескивало битое стекло. Что-то заблямкало над головой, в порыве ветра; вскинув голову, увидел, как раскачивается над ним лампочка, похожая на стеклянную маленькую голову и гремит широкая черная тарелка абажура.
— Эй, погодь, малый, — окликнул его кто-то с тротуара, и он снова бросился бежать. Может, тот хотел попросить закурить или не знал дороги. На пути вставали безмолвные дома, скалились остриями заборы, надвигались белые туши церквей, окруженных деревьями за каменными стенами. И казались они погостами посреди города, множеством погостов, а люди, укрывшись там, за каменными стенами, чутко слушали топот его намазанных коломазью сапог. Пробегал, а церковь снова вставала на пути, и подумал он с отчаянием, что ведет его снова на то место, где они пили пиво, что вот завиднеются ворота, выбитые из петель, замелькают кресты и с разбегу ударится он головой о мрамор Теофильевны и останется лежать среди травы, пахнущей духами и телом той молодухи в легком сарафане, пивом, горечью цветов.
Пролетка вынеслась из переулка, вышибая пыль из-под колес. Хохотали в ней какие-то нарядные парни в кепках и галстуках. И этот хохот успокоил. Он пошел тише, оглядываясь и прислушиваясь, все еще нервно дрожа. Вознеслась впереди над крышами пожарная каланча, сверкая стеклами, и он совсем успокоился, услышав впереди звуки музыки, бренчанье бубенцов, гул голосов, похожий на шорох осенней листвы под ветром. Ярмарка — вот и она! Он снова увидел балаганы, качели, людей, как в котле вода, ходящих кругами. Люди гуляют, пьют, смеются. А он едва не остался там лежать, в траве. Он вдруг засмеялся, почувствовав облегчение и даже какую-то радость, и осудил себя: не лезь, не подсматривай, Трошка. Спустился к ярмарке, пошел между балаганами, постоял возле чертова колеса, глядя на уносящихся к облакам, взвизгивающих людей, и тут кто-то взял его за рукав. Он вскрикнул даже глухо, шатнулся и увидел перед собой товарища Пахомова. Тот стоял и жевал пирожок и протягивал ему тоже пирожок.
— На, пожуй.
Трофим послушно взял пирожок и стал жевать, горячий, обжигающий рот, остро пахнущий требушиной, жгущий десны перцем.
— Ну, как там пиво на кладбище? Не горькое?
— Горькое, — ответил Трофим. — А откуда знаете?
— Что это тебя понесло туда? — спросил уже тихо и сердито товарищ Пахомов. — У нас там дело свое, а тебе что?
Трофим смутился, пожал плечами.
— Ищем мы того человека. Он самый, что землемера убил...
— Я видел, — ответил Трофим. — Он за крестом стоял. Стреляли...
— Стреляли, — раздраженно уже ответил товарищ Пахомов. — Без толку. Увидел тебя на кладбище и ушел, скрылся снова. Догадался, что следят за Валентиной. Послушай-ка, парень, — вдруг усмехнулся товарищ Пахомов. — А может, ты влюблен в нее?
Трофим молчал, тогда, покосившись на людей, толкающихся с обоих боков, глянув на чертово колесо, все уносящее в небо людей, как птиц, товарищ Пахомов сказал:
— А может, Коромыслов влюблен?
— Да, может, — ответил Трофим нехотя, через силу, снова ощутив вдруг ревность и зависть.
— Вот то-то и оно, — задумчиво и медленно проговорил товарищ Пахомов. — Ну, ладно, что тут поделаешь. Иди к Сыромятову, да ни о чем не рассказывай.
— Как же, — ответил Трофим и пошел искать ту зеленую пивную, а в ней Никона Евсеевича. А он — уже в сильном подпитии. Не с пива только, а, поди, и сотку опорожнил — рожа красная, сам хрипит, бьет соседа по плечу лапищей костлявой, толкует ему что-то. Сапоги Трофима придерживает другой рукой цепко, как свои. Завидев Трофима, мотнул ему головой, протиснулся к буфету, бросил на стойку деньги.