Хозяин стоял тут же, точно вышел слушать Капитолину. В руке держал вилы. Насаживал их на черенок, косил глазом на Трофима. Спросил, вроде без особой строгости:
— Ну как, погулял?
— Погулял, — ответил Трофим, останавливаясь возле него. Он хотел сразу же заговорить о деньгах. Как шел в Хомяково, выучил наизусть, что скажет. Мол, дядя Никон, крышу-то крыть надо брату. Отмусоль хоть половину, войди в положение...
Но Никон Евсеевич обернулся, крикнул:
— Валька, покорми-ка парня. Голодный, поди...
Кивнул Трофиму и сказал опять же без особой радости, тихим голосом:
— Шагай, подхарчись да поедем наваляем стог. Да поживее...
И Трофим промолчал. В горнице он сел за столик и стал ждать Валентину.
В окне бились гулко пчелы, залетевшие с клеверища, колыхалось светлыми отблесками по полу отражение солнца сквозь зеленые ветви лип.
Накатилась шаром в горницу Валентина с чашкой каши пшенной с молоком да куском — клином целым от пирога. Поставив на стол, спросила с любопытством, и круглое лицо ее было тоже забросано отблесками солнца.
— Хорошо ли погулял, Трошка?
— Хорошо, — ответил он, не притрогаясь пока к еде, а видя перед собой высокую грудь под розовой легкой кофточкой. — Еще и как хорошо...
— Один аль с девушкой?
И она обнажила зубы и вдруг снова сжала губы обидчиво.
— Один, — ответил он, улавливая с особой четкостью, как мнут половицы Валькины ноги, ожаренные солнцем, темные и, наверное, теплые, как кринки, вынутые после сушки из печи или снятые с кольев плетня. Вот она, переваливаясь, прокултыхала по горенке к окошку, уставилась в сад, разглядывая птиц, трезвонящих одурело. Теперь он смотрел на ее черную юбку, на голые локти с ямочками, на ровную в молочной белизне шею под рыжеватыми кудрями.
Вспомнилась та молодуха на погосте — вот она заваливается на спину, на пахнущую терпко траву. Ему был уже двадцать третий год, и по ночам снились томные сны, будоражащие тело.
Она пошла к дверям, а он удивился спокойствию, с которым попросил:
— Погодь, Валя.
И ухватил ее за руку, потянул к себе. Она вяло и жарко легла ему на плечо. Так же спокойно и деловито он ошарил ее ноги, бедра, охватил пояс обеими руками, точно опояской, и потянул ее лицо к себе, искал губы, все еще в синеве, припухшие и вздрагивающие от немого крика.
— Но-но, — опомнившись наконец, проговорила она и упруго разжала его руки, отбежала в сторону. Встала на порог, проговорила укоризненно: — Нельзя пускать тебя, Трошка, в город, нельзя. Чай, не одни мы в доме-то. Аль нравлюсь я тебе, что ли?
— Нравишься, — буркнул он.
Она засмеялась:
— Сказал бы раньше. Может, и ты бы мне понравился.
— Где уж тут. Есть у тебя хахаль.
Она уставилась на него:
— Это откуда тебе знамо, Трошка?
— Видел, да и все.
Она отступила, завороженно глядя на него. Не говоря ни слова, тихо закрыла за собой дверь. Он посидел еще немного, вспоминая эти теплые, точно солнцем нагретые ноги. Глотнул торопливо молока и закашлялся. Откашлявшись, дохлебал молоко и выскочил на крыльцо.
— Ты того, — сказал, встретив его у крыльца, Никон Евсеевич, — рот-то раздел уж широко, аль подавился?
— Суха каша была, вот, тае, и подавился, — ответил дерзко Трофим, но Никон Евсеевич вроде и не заметил дерзости, был занят своими думами. Он прошел в сарай, вынес ремни и еще одни вилы.
— Пойдем, — мотнул головой. — Лошадь запряжешь, а я пока смахну травы для телка.
Он шел впереди, а Трофим сзади, и бормотанье хозяина было похоже на густое жужжанье пчелиного роя на кусте малины или смородины. Проклинал себя он, ругал почему-то бывшего дьячка Евдокима, который в волости, поди-ка, и сейчас обивает пороги, натравливает на Никона начальника милиции за телку Федосьи, жаловался на жару, жаловался на жизнь.
— Два года назад как жилось благодатно! Черт придумал широкополосицу — все перевернулось, и душу вывернули наизнанку...
Когда выехали из деревни, оглянувшись на задравшего по привычке колени батрака, спросил:
— Ну, как сапоги, Трошка, понравились матке-то?
— Понравились, а ругала, — ответил нехотя Трофим.
Никон Евсеевич гоготнул, помотал башкой. Наверное, представил батрака посреди избы в этих скрипящих сапогах.
— По ней, знать, ходи ты в лаптях и хорош...
Он подчмокнул губами, покачал головой, а Трофим сказал вдруг:
— Уйду я в совхоз, Никон Евсеевич. Вот через недельку, под праздник, и уйду. Деньги мне доставайте за проработку...