— Мы ведь с Иваном вместе Мурманскую железную дорогу строили, — заговорил он каким-то виноватым голосом. — Потом вот встретились, и я его, можно сказать, и определил землемером. Да ведь вот как скользнула черта жизни... — добавил расстроенно.
Костя ответил, что у многих она скользит, эта линия, сейчас, с ломкой старого.
— Всё так, — согласился Максимов. — Только не по Ивану такой конец. На «мурманке» вынес каторжную жизнь. Потом с белополяками воевал гранатометчиком. Это ведь ударная часть наступающих — они первые идут на проволоку, на окопы, им в первую очередь пули и снаряды. Вот ранен был, и выжил, чтобы здесь так, предательски... Но мы закончим это дело за него — добавил он, пожимая руку Косте, Македону и Перфильеву. — Не беспокойтесь. Как намечено партией, так и будет здесь, на этой земле. А вам спасибо, — добавил он напоследок.
— Это за что же? — удивился Костя. — Мы же не составляем приговоры земельные и не на тракторах приехали в деревню.
Максимов засмеялся коротко, пояснил:
— Засилье это кулацкое растревожили. Можно сказать, гнилой зуб выдернули из Хомякова. Оттого дело пойдет быстрее с переходом на коллективный путь и на новые методы обработки земли...
— Ну и ладно.
Костя хотел добавить, что они делают, в общем-то, свое милицейское дело. Но делают как помощники партии, помня и зная все, чем живет партия. Но понял, что это и сам Максимов хорошо знает.
Деревня уже проснулась. Свиристелями запели ведра на ушках коромысел, величаво и торжественно вытягивались по посадам коровы, выпорхнула стайка кур, застучал где-то брусок о косу, как сигнал для крестьян браться за косьбу.
Забираясь в пролетку, Костя заметил Трофима, жавшегося сбоку толпы.
— Трофим, — позвал он парня. Когда тот подошел, спросил: — А ты что собираешься делать?
— Да вот спросить все хотел, — проговорил нерешительно Трофим. — Что мне и верно делать? То ли в своей деревне тоже на широкую полосу, то ли в совхоз? Да и денег-то жалко, отработал вон пол-лета...
— А ты подумай, — сказал Костя. — Тут тебе советовать трудно. Подумай, вспомни все, что было, и реши, как поступить. Одно только не забудь, что в строю нового общества надо тебе быть...
Когда они выехали за деревню, показалась луна из облаков, испуская дрожащее сияние. Оно — это сияние — как усыпило Македона, привалился к Косте, задремал. Молчалив был и возница уездной милиции, погоняя спешно лошадь.
Припускал легкий ветерок, пахнущий земляникой, пахнущий травами и росой, дымками костров ночного, навозным духом паровых полей, сеном. И вдруг стихал, терялся в гудящих слабо телефонных проводах, как говорил им что-то, как напевал над колыбелью голосом засыпающей от усталости матери... Только тут почувствовал Костя усталость. Тяжелая выдалась операция. Не уходило из глаз бледное лицо Васи, перекошенный рот Коромыслова, заплаканные глаза отца Демина и печальные слова инструктора уездного комитета партии Дружинина:
— Новое не остановишь ни ножом, ни пулей. И оно будет у нас на земле, потому что не зря пролил кровь свою и жизнь отдал Иван Андреевич Демин...
Говорил он эти слова в избе Деминых, в молчании деревенских жителей...
Воспоминания засели глубоко занозой, и не давали, как Македону, легко, по-ребячьи безмятежно дремать на охапке сена. Яров все ставит в пример Пахомова за его спокойствие, выдержку, расчетливость. «Наш железный Пахомов», бывает, скажет, особенно после удачной операции. А у железного вон в двадцать шесть лет заныло сердце.
Да, новое всегда зовет. Вот и Трофим уйдет, конечно, из дома Сыромятова, на общее поле или в совхоз.
— А уйдет парень в совхоз, — проговорил Костя негромко, не поворачивая головы к Македону. — Пахать будет на тракторе. Траву косить. В белой рубашке, как на празднике, по росе сырой, до солнца, а там кваску обжигающего да краюху хлеба с солью. Ух и вкусно... Так бы вот и нам тоже, с косой по росе, не думая о преступниках. А, Македон?
— Угу, — сквозь сон вяло пробурчал Македон. Возница тихо рассмеялся, и Костя тоже улыбнулся.
И думал он еще о том, как в Рыбинске навестят они Васю, поговорят с начальником уездной милиции о Хоромове. На все это уйдет не так много времени. Потом сядут в поезд и к вечеру будут в своем губернском уголовном розыске. Горбачев вскинет ладонь к пегому виску и скажет привычно: