И тут я встретил на пути его... Василия Старостина. Помню, когда я, держа в руках "трехлинейку" без патронов, пробирался через какую-то чащобу, Василий появился передо мною из-за деревьев. Одет он был в гражданскую одежду, поверх костюма - телогрейка, на голове шапка-ушанка. Я вскинул винтовку и крикнул: "Руки вверх! Стрелять буду!" А он махнул рукой и ответил: "Ты бы хоть затвор для виду передернул, аника-воин!" И спокойно сел на землю... Старостин сказал мне, что наши войска полностью разбиты и, мол, нечего теперь лезть на рожон - о себе думать надо. Я решил, что он предлагает сдаться в плен, и отказался. Однако Василий переходить к фашистам не собирался. "Что ж ты будешь делать?" - спросил я его. Вместо ответа Старостин подошел ко мне, вырвал винтовку и, вытащив затвор, швырнул его в одну сторону, а винтовку - в другую. Я так устал от шатаний, от постоянного страха попасть в руки врага, от голода, что не нашел в себе сил протестовать, сопротивляться... Вот так я оказался дезертиром. К сожалению, иногда достаточно один неверный шаг сделать, потом и другие грехи прилипнут... Не успел я опомниться, как вором стал. Оказывается, Старостин до войны был вором. Я, когда узнал об этом, бежать от него попытался. А куда бежать - кругом уже немцы были! Да и не получилось, хотя я попробовал. Василий догадался, что я задумал, и избил меня. Страшно, до крови. Дьяволом он мне тогда казался, а не человеком... У него было поразительное, звериное чутье на опасность. А опасаться приходилось всех: сначала немцев и полицаев, а потом - когда линию фронта перешли - и своих. Клянусь вам, я хотел сразу же явиться в милицию или к первому же патрулю подойти, попросить отконвоировать меня в военкомат. Но Василий сказал, он точно насквозь меня видел: "Учти, как обнаружишься, сразу к стенке поставят - и пулю в лоб!" Запугал так, что я беспрекословно тащился за ним, как хвост... Прячась от своих, по ночам, добрались мы аж до самой Москвы, вернее, недалеко от нее остановились. И тут в одном поселке Старостин впервые приказал мне совершить самостоятельную кражу. Потом еще... Как стыдно было! Однажды я взбунтовался: закричал, что так больше жить не могу, воровать не буду и пойду в милицию, признаюсь, что я дезертир. Лучше любое наказание, чем такая жизнь, сказал я ему. Василий опять избил меня. Бил и приговаривал: "Это тебе за "не могу"! А это - за милицию! Душу из тебя выну, слизняк, сучий потрох!.." Он действовал на меня так же, наверное, как удав на кролика; парализовывал волю, замораживал мышцы.
Когда фашистов отогнали от Москвы, мы стали "работать" в поездах дальнего следования. Василий умел подделывать подписи и печати. И мы относительно легко проходили через разные проверки: по документам мы были вроде как в командировке от завода, дававшего бронь своим работникам. По возрасту-то нам надлежало быть в армии, на фронте. Старостин это обстоятельство, естественно, учитывал.
В поезде я по поручению Василия завязывал знакомства с теми, на кого он указывал. А ночью Василий обворовывал жертву. Делал он это ловко, забирал обычно пиджак с деньгами и документами, а если удавалось - то и чемодан.
Так - точно в страшном сне - прошло примерно полгода. Порой я думал: почему Старостин не расстается со мной, зачем я ему нужен? Он ведь и без меня мог управиться, если бы захотел. Помню, даже спросил его как-то об этом. Он посмотрел на меня и ответил: "Я - туз! А ты - шестерка! Не может туз оставаться без шестерки. Понял?"
Однажды мы оказались в поезде, который следовал из Новосибирска в Москву. Вместе с нами в купе ехал раненый летчик, молодой человек. Старостин сказал мне: "Постарайся выяснить, есть ли у него деньги". Вот так я и встретился с Сергеем Храмовым. Он был моим ровесником. Наверное, потому и разговорился со мной охотно, стал о себе рассказывать. Когда началась война, Храмов - после ускоренного курса летного училища - был выпущен младшим лейтенантом и оказался на фронте. Но повоевать-то как следует не успел. Чуть ли не в первом же воздушном бою его самолет был сбит, а сам Храмов - тяжело контужен. Его демобилизовали, комиссовали под чистую. Я вам, Вениамин Александрович, в Старогорове правду сказал: я тоже был контужен в голову в июле сорок первого года, но у меня была легкая контузия, потому меня и отправили снова на фронт... Рассказал мне Сергей, что родом с Харьковщины, из села Яблоневка, которое оккупировали немцы, и не знает он, жива ли мать. А она у него одна осталась...
Старостина в купе не было, он беседовал "за жизнь" с миловидной проводницей. Когда я прошел мимо, он взглянул на меня, буркнул: "Ну, как?" Я понимал, о чем он спрашивает: если ли у комиссованного летчика деньги? А они у Сергея были. Он сам мне об этом простодушно сказал: ничего не тратил, когда в госпитале лежал, вот и накопились деньжонки.
Дело шло к ночи. Василий достал где-то водки и пригласил Храмова выпить с нами. Я никогда много не пил, а тут пришлось целый стакан хватить. Я быстро опьянел и залез спать на верхнюю полку. Старостин с Храмовым продолжали "пировать", а я-то понимал, что Василий его спаивает. Был у нас в купе еще один попутчик, но он сошел на какой-то станции, уже не помню, на какой именно, а вместо него никто не сел... Проснулся я оттого, что Старостин сильно толкал меня в бок. Я спросонья сначала ничего не понял, а потом сообразил, что с Храмовым что-то случилось. Рука у него была вывернута, а лицом он уткнулся в подушку. Потом я увидел кровь... Едва не закричал, но Старостин зажал мне рукой рот и зло зашептал: "Застукал он меня, когда я к его кителю подбирался... Не хотел я его убивать!.. Да не смотри ты на меня так, гад! Давай, быстрее собирайся. Сматываться надо, ясно? Я в чемодане его пороюсь, а ты в кителе, по карманам... Быстрее! Сейчас поезд за Пушкино притормаживать станет - там и спрыгнем".
Я был настолько ошеломлен случившимся, что механически сделал все, что мне велели. В карманах кителя Храмова лежали деньги, не помню уже сколько. И документы его. Я сунул все это в карман и сел напротив, на скамейку, не в силах отвести взгляда от мертвого.
Старостин схватил меня за грудки и зло произнес: "Ты не вздумай что-нибудь себе в голову взять, понял?! Мы одной веревочкой повязаны. Если продашь, под землей найду и пришью, мне теперь все равно!" Он велел мне опустить окно, и я с ужасом наблюдал, как он выбросил труп Храмова. Взяв небольшой чемоданчик летчика, Старостин взглянул на меня и мрачно бросил: "Пошли в тамбур!"
Словом, спрыгнули мы с поезда на ходу. Я упал неудачно, ногу вывихнул. Василий меня не бросил, взвалил на спину и понес... Долго нес. Я был будто в кошмаре. То вспоминал убитого летчика, то едва не терял сознание от боли. Василий останавливался, отдыхал и снова нес. Только хрипел иногда: "Не дрейфь,Лешка, дойдем!"
Так дотащились мы до Тарасовки. Там у него жила знакомая старуха, перекупщица краденого. Настоящая жаба, омерзительное существо... Поселила она нас в сарае. Я отдал Старостину деньги летчика. А документы утаил. Он и не спросил о них. Нет, в то время я еще не представлял, что можно по этим документам - настоящим, а не липе какой-нибудь, - действительно начать новую жизнь. Но мысль такая пришла. Воспользоваться же ими я решил, когда Старостин неожиданно заболел. У него поднялась температура. Он хрипел, потом начал бредить. И вот тогда я твердо решил уйти: более благоприятного момента не будет. А о летчике он знал лишь то, что его зовут Сергеем, даже фамилии он не знал, никогда не интересовался. Следовательно, думал я, если даже он и захочет меня разыскать, не сможет.