– Хороший мальчик, Кэлиис, – говорит он.
Я киваю:
– Слезы – удел побежденных, отец.
– Кэл, пожалуйста, проснись…
…Я в своей каюте на борту «Андараэля», и мне девять лет.
Кулаки ободраны, в приглушенном теплом свете моя кровь становится темно-фиолетовой. Двигатели гудят. Я выуживаю пинцетом из самой глубокой раны бледный осколок сломанного зуба и, морщась, вытаскиваю его из распухшего сустава.
Я не хотел бить его так сильно. Я не помню почти ничего из того, что произошло после моего первого удара. Но помню слова, которые он сказал о моем отце, – слова, которые попахивали трусостью. Воерожденные отвергли соглашение Внутреннего Совета с терранами, напали на судоверфи Терры, разгромили их флот. А теперь мы обратим наше внимание на тех из нашего народа, кто призывает к миру, когда может быть только война. Ведь война – это то, для чего я был рожден.
Верно?
Дверь тихо открывается, и в комнату входит мама, одетая в длинное струящееся платье, на шее у нее сверкает цепочка из кристаллов Пустоты. Я стою, как положено, склонив голову, говорю тихим голосом:
– Матушка.
Она скользит к иллюминатору, вглядываясь в темноту за ним. Перед моим мысленным взором все еще стоят отголоски той битвы – огромные корабли, сгорающие в свете Ориона. Все эти жизни были унесены рукой моего отца.
Я вижу едва заметный синяк в уголке маминого рта, темное пятнышко в свете звезд, целующее ее кожу. Во мне разгорается ярость. Я люблю маму всем, что во мне есть. И хотя люблю и отца, мне ненавистно его естество, нечто внутри него, что заставляет причинять ей боль.
Я бы вырвал из него эту часть голыми руками, если бы мог.
– Валет в лазарете со сломанными девятью ребрами и челюстью.
– Очень жаль, – осторожно отвечаю я.
– Он говорит, что упал с подсобной лестницы.
– Такое случается.
Мама смотрит на меня сияющими глазами:
– Что случилось с твоей рукой?
Я опускаю взгляд в пол и тихо говорю:
– Повредил на тренировке.
Слышу тихие шаги, чувствую ее прикосновение, прохладу на своей щеке.
– Даже если бы я не родилась Путеходцем, даже если бы замки на твоем сердце не пытались закрыть передо мной двери, я все равно твоя мать, Кэлиис. Ты не можешь лгать мне.
– Тогда не проси меня об этом. Честь требует, чтобы я…
– Честь, – вздыхает она.
Кончики ее пальцев касаются нового глифа на моем лбу, трех клинков, выжженных там в день моего вознесения. Я знаю, они с отцом спорили о том, к какой клике мне присоединиться. И я знаю, что он победил.
Он всегда побеждает.
– Как ты думаешь, что почувствует этот мальчик, когда солжет своему отцу о том, что ты его избил? – спрашивает она.
– Он стал моим врагом, – отвечаю я. – Мне все равно, что он чувствует.
– Неправда. В этом разница между Каэрсаном и тобой.
Она приподнимает мой подбородок, мягко заставляя посмотреть ей в глаза. Я вижу в них боль. Вижу силу. И себя.
– Я знаю, что ты его сын, Кэлиис. Но ты и мой сын тоже. И тебе не обязательно становиться тем, кем он учит тебя быть.
Мама наклоняется вперед и прижимается губами к моему пылающему лбу.
– В насилии нет любви, Кэлиис.
Я вижу свет позади нее. Ореол полуночной синевы с серебряными вкраплениями.
Слышу голос, знакомый, но странный:
– Кэл?
– В насилии нет любви.
– Кэл, ты меня слышишь? Прошу тебя, пожалуйста, очнись.
…Мамино прикосновение пробуждает меня ото сна. Сердце бешено колотится, глаза широко раскрываются. Ее рука накрывает мои губы. Мне двенадцать лет.
– Вставай, любовь моя, – шепчет она. – Мы должны идти.
– Идти? Куда?
– Мы уходим, – говорит она мне. – Мы покидаем его.
Я вижу едва заметный синяк у нее на запястье. На губе у мамы новая рана. Но я знаю, что в конце концов она убегает от него не ради себя.
Мама поднимает меня с кровати и протягивает мою форму. Я молча одеваюсь, гадая, действительно ли она задумала побег. Отец никогда этого не допустит. Я слышал, как он угрожал убить ее, если она уйдет. Ей некуда бежать.