Гильдмастер молча кивнул, а затем добавил:
— Вижу, у вас появились какие-то соображения на этот счет.
— Да, — ответил Кеан. – Не смею больше отнимать ваше время, господин гильдмастер. Ваша помощь Протекторату неоценима.
— Возвращайтесь, когда снова упретесь в тупик, – любезно ответил Беркут. – В конце концов, Гильдия и Протекторат – старые друзья.
От слова «друзья» рыцаря покоробило. Он выдавил кислую улыбку и поспешил вниз, уже без провожатого. У дверей протектор приметил свою палицу, небрежно прислоненную к косяку. Все словно кричало: «Выметайся». Ощутив внезапный приступ паники, Кеан оседлал жеребца и пустил его галопом из Некрополя, словно его гнала стая гай, и последние лучи солнца огненными стрелами разрезали небеса за его спиной.
***
Когда гулкие шаги окованных сталью сапог затихли, лицо Беркута переменилось. Слетела маска светской любезности.
— Канюк, – позвал он.
Из темноты алькова материализовалась закутанная в плащ фигура.
— Да, мастер.
— Свяжись с агентами в Протекторате. Неважно как, но выудите информацию об этом Кеане и его расследовании.
— Слушаюсь… – Фигура растворилась в воздухе.
— Мышка! – позвал гильдмастер.
Из алькова выступил юноша, что сопровождал протектора.
— Да, господин?
— Ты станешь его тенью, – распорядился Беркут. – Жду доклад о каждом его шаге.
— Да, мастер, – отозвался мальчишка, отступив в густую темноту.
[1] Эдикт – указ.
6. Рыжая Салмао (Асавин)
Асавин снимал несколько комнат в разных частях города. В каждой из них он жил не больше трех дней, а после получения хорошего барыша — не больше суток. Боялся, что темные делишки всплывут, что собутыльники очнутся и обратятся к серым плащам, да и мало ли, вдруг кто-то прознает, что он внезапно разжился деньгами, и пожелает отобрать честно заработанное? Однако Асавин не суетился, не скрывал лица и не срывался в кутеж. В общем, не делал ничего, чем мог бы привлечь излишнее внимание к себе.
Прошло почти две недели с той кровавой бани в «Негоднице». После смерти хозяина бордель продолжал работать как ни в чем не бывало. Бизнес взяла в руки маман Гардения, трупы благополучно потонули в море, но рано или поздно пропажа Адира будет обнаружена. Объявятся какие-нибудь его дружки, поставщики хлеба, рыбы, ильфедры или родственники разной степени дальности. Сейчас шлюхи молчат, как могилы безымянных солдат, но кто знает, как они запоют, надави на них стражники. Это беспокоило Асавина, и он время от времени прохаживался мимо «Негодницы» в непопулярные часы. Через несколько дней после инцидента он подловил вышедшую по воду Лаванду, чтобы навести справки. Тогда-то он узнал весьма неприятный факт.
— Мальчик вернулся, — сказала девка, поворачивая скрипучий ворот[1]. — Тебя спрашивает, так никто не знает, где ты живешь. Он и сейчас тут. Позвать?
— Нет. Слышь, Лаванда, не говори ему, что я приходил.
Между его пальцами показалась одна золотая монета, затем вторая, и он с ловкостью заправского фокусника запустил их между туго стянутых корсажем[2] грудей брюнетки. Та кокетливо махнула ресницам:
— Да что ты, я даже не помню, как тя звать.
С тех пор он обходил бордель десятой дорогой, и теперь, выждав достаточно времени, готовился снова поспрашивать о новостях, а после пообедать в одном из любимых заведений Медного порта. В неурочный час в зале было темно и пусто. Он ожидал увидеть за стойкой Гардению или Лаванду, но там стояла совершенно незнакомая девушка.
Из-под темно-зеленого капюшона, скрывающего голову и плечи, виднелись локоны такого рыжего цвета, словно сама Эвулла поцеловала их. Острое личико и носик, молочная кожа, усыпанная веснушками, словно золотыми монетками, зеленые глаза, которые тут же прожгли его подозрительным взглядом. «Какая красавица», — подумал Асавин.
— Че надо? — грубо рыкнула незнакомка хрипловатым голосом.
— Ничего невозможного. Всего лишь узнать имя прекрасной леди.
Рыжая смерила его презрительным взглядом:
— Зачем? Ты что, принял меня за шлюху?
«Какая своехарактерная», — подумал Асавин, а вслух добавил, все еще обворожительно улыбаясь: