Длинное, нескладное письмо старосты, написанное на грязной оберточной бумаге, долго переходило из рук в руки. Его внимательно изучали Трофимов и Глушов, Кузин, Батурин; после долгого тщательного обсуждения вызвали Рогова, знавшего Артюхина лучше.
Рогов пришел, быстро и тревожно оглядел лица собравшихся, он сразу подумал о Вере, увидев, что не то, посветлел.
Трофимов подал ему письмо Артюхина; Рогов прочитал, поднял глаза.
— Мой крестник, — сказал он с удовольствием. — Четко мужичок работает.
— Значит, считаешь, верить можно?
— Считаю — да, товарищ командир. Проверяли не раз, кажется.
— Проверяли, это верно. Ну, вот что…
— Анатолий Иванович, — быстро сказал Батурин. — Поручите это мне. Дайте мне группу человек шесть — восемь. — Он поймал взгляд Трофимова и засмеялся. — Ей-богу, засиделся я тут у вас, прокиснуть можно.
Глушов пожал плечами.
— Можно и отпустить, отчего не пустить, если вы сами чувствуете необходимость. Так, командир?
Трофимов машинально кивнул, нашел взглядом Батурина и, в упор глядя в его посветлевшие разом глаза, быстро сказал:
— Стоп! Стоп!.. Хорошо, Рогов, вы свободны. Идите.
От мелькнувшей неожиданно мысли Трофимов нервно поправил воротник гимнастерки и снова коротко переглянулся с Батуриным: все было слишком просто, чтобы не сообразить раньше.
Им обоим одновременно вспомнилась ночь, когда Батурин, весь запорошенный снегом, вернулся в одну из своих отлучек дня четыре назад и, не раздеваясь, прошел к Трофимову в землянку, растолкал его, не стесняясь, вытащил из планшета тетрадочный лист в клеточку, переписанный от руки, и, придвинув к самому носу Трофимова чадящую керосиновую лампу, кивнул на бумагу: «Читай». Трофимов спросонья одурело помотал головой, протер глаза, покосился на чадящую лампу и стал читать. Вчитался, вывернул до отказа фитиль. Тетрадочный лист был копией письма шефа ржанского гестапо штурмбанфюрера Уриха, найденный в бумагах хозкомендатуры и выкраденный человеком Батурина с требованием подготовить и передать в распоряжение гестапо двести комплектов красноармейского обмундирования, желательно ношеного, а также сто комплектов гражданской русской одежды. Перечислено по названиям: брюки, фуфайки, полушубки, шапки зимние, пиджаки, белье, портянки, валенки и сапоги.
Трофимов поднял глаза на Батурина, Батурин вытащил из планшета второй хрустящий лист и, разгладив ладонями, молча положил рядом с первым. Это была ведомость переданного со склада хозкомендатуры в гестапо имущества. И расписка какого-то обер-лейтенанта из гестапо в получении б. у. имущества.
— Молчи, Анатолий, ничего не говори, я их из-под земли достану.
Они занялись тогда разбором информации и приблизительной наброской предстоящих операций, но оба думали об одном.
Прошло всего несколько дней, и вот новое подтверждение.
— Вот идиотизм, — Трофимов раздраженно выхватил из рук Кузина письмо старосты и вновь пробежал его глазами, — так и есть. Все сходится, так, Батурин? Это они нас тогда летом накрыли, гады. Помните, как все непостижимо внезапно получилось? Слушай, Батурин, как там, в донесении: «Двести красноармейского и сто комплектов гражданской русской одежды». Сволочи! Ну, точно все сходится. И ведь с постов так никто и не вернулся.
Трофимов замолчал, то, о чем он думал во сне и наяву все три месяца, кажется, прояснялось окончательно. Ведь в иную ночь ему казалось, что он попросту сходит с ума; все три месяца он искал и не находил причины внезапного окружения и разгрома в начале лета…
— Ничего, голубчики, уйти вам некуда, значит, договорились, командир? Выходим сегодня в ночь, — загораясь каким-то холодным веселым ожесточением поднялся Батурин.
— Добре, — кивнул Трофимов. — Бери сколько хочешь и кого хочешь, надо с ними кончать, я теперь нисколько не сомневаюсь, что это они. Ведь в народе глухо да начинают ходить нехорошие слухи. Партизаны, мол, грабят, насилуют малолетнее население. Помните, тогда в Гавриловке семью полицейского? Кстати, и следов-то никаких не обнаружилось. Ах, мерзавцы, ах, мерзавцы, а везде трубят, что мы не по законам воюем. Вот их и надо прищучить хорошенько! А ты, Михаил Савельич, возьми-ка на себя обнародование этого факта. Чтоб громогласно. Специальный выпуск газеты. И сообщить Коржу, немедленно. Кузин, составь-ка шифровку. Нужно раскрыть людям глаза. Еще в сорок первом, с самолетов сбрасывали у нас диверсионные группы в красноармейской форме, даже с советским вооружением. Ну, Зольдинг, сука, «не по законам военного времени».
От возбуждения Трофимов необычно разговорился; да, тот неожиданный разгром мучил его неотступной болью, да и не только его; к черту, сказал он себе. Не до этого. Резонанс большой будет. Невероятно, подлость на подлости, злодеяние на злодеянии. Какие тут конвенции, будь все проклято. Ни норм, ни традиций — сплошной бандитизм.
За день разработали всю операцию. Батурин долго сидел с Трофимовым и Кузиным.
В группу вошло шесть человек. Батурин отобрал Скворцова, Рогова, Юрку Петлина, Веретенникова и еще одного из роты Шумилова — Тараса Григорьева, прославившегося своим умением снимать часовых бесшумно; цирковой артист, застигнутый войной в Ржанске, великолепный жонглер и клоун, теперь делал одно: безошибочно бросал нож за десять — пятнадцать метров, и не было случая, чтобы он промахнулся; широкий, неестественного разреза рот, через все лицо, загнутый углами вверх, придавал его лицу довольное и даже веселое выражение, с ним было легко, и все радовались, что он вошел в группу. Когда, собравшись вместе, подбирали снаряжение, Григорьев все проделывал один и тот же фокус: подбрасывал два небольших костяных шарика (зеленый и синий) вверх, они по каким-то непостижимым законам, сделав каждый свой полукруг, возвращались в руки Григорьева; тот не сходил с места и едва шевелил кистью правой руки. Батурин, засмотревшись, пытался попробовать, шарики далеко разлетелись в разные стороны и застучали по полу, Батурин поднял и засмеялся.
— Тренируюсь, товарищ инструктор. Война кончится, а я в третьем поколении циркач. Мне нужно чуткость в руках сохранить.
Он опустил шарики в карман, чуть шевельнул плечом, и шарики вылетели у него из кармана и опять широко разлетелись, он поймал их, погладил и спрятал в карман.
— Ты, Тарас, — сказал Рогов, — глаза не замазывай, шары у тебя с какими-нибудь пружинками.
— Возьми, погляди, — протянул шарики Григорьев, и Рогов взял и долго разглядывал, даже понюхал, шарики были плотные и увесистые.
— А я раз видел, — сказал Юрка, — из пустой тарелки змею вытягивали, черная, метра в два.
— Тоже мастерства требует. — Григорьев поглядел на Батурина. — Наше ремесло — трудное. Меня начали учить с четырех лет, старший брат — тоже артист, отличный. Хороший у меня брат, он вместо отца меня воспитывал с самого моего появления на этот прекрасный свет. Бывает ведь так — я родился, а с папой несчастный случай, зашибло его гимнастическим снарядом, они какой-то сложный номер акробатический отрабатывали. Ну поболел мой папа, поболел, да и умер на второй месяц… А мы вдвоем с братом остались. «Братья Григорьевы — жонглеры на проволоке».