Как и перед библейским Потопом, человек потерял ощущение своей божественной сути, сбился с пути, порвал связь с Творцом, уподобился скотам бессмысленным и тем обрек себя на гибель. «Исход» обнажил полную беспомощность обитателя «теплого коммунального стойла» перед вызовами реального мира, реальными испытаниями. Слепо доверившись прогрессу, человек угодил в капкан избыточного потребления — «матрицы» постмодерна. В результате он окончательно утратил связь и с живой природой, иммунитет и способность к выживанию. Стоило случиться малейшему сбою в механизме снабжения «стойла» — и его обитатели превратились в нечто нечеловеческое: одни — в беспомощное растение, другие — в беспощадного зверя, готового растерзать себе подобного за кусок пищи. В отличие от России, отставшей в подобном «развитии», Запад сполна пожал плоды «технологической цивилизации», дав бесчисленные примеры массового безумия и самоубийства одичавших людей, впервые в своей жизни столкнувшихся с реальной бедой.
Антон стряхнул задумчивость и осторожно взглянул на владыку. Тот продолжал дремать. Но генерал знал, сколь обманчиво это впечатление. Годы, проведенные им в монастыре до отъезда в «Подсолнухи», не прошли даром. Тогда под бдительным присмотром владыки он начал путь духовного роста, сделал первые неуверенные шаги. Потом продолжил обучение с отцом Досифеем. Однако и тогда и теперь Антон отдавал себе отчет, какая пропасть в смысле духовной зрелости отделяет его от Феогноста. Он мог только предполагать, какие запредельные дали и откровения были доступны феноменальному духовному зрению епископа, какие смелые мысли и чувства рождались в его чистом, горячем и любящем сердце, готовясь облечься в слова и поступки. Перед ним был не просто архиерей, но воин Христов, самой жизнью возведенный в ранг духовного и земного водителя людей.
Приняв «Исход» как должное — все от Бога и по Его попущению, и все, что от Него, на пользу нашему спасению, — епископ удлинил свой день до «двадцати пяти часов» и, казалось, забыл о сне и отдыхе. Неспешно, без суеты, железной рукой он перекроил монастырскую жизнь на военный лад: укрепил стены, наладил автономное жизнеобеспечение, вооружил братию и верных мирян, наполнил припасами хранилища, установил связь с Лаврой и десятком московских обителей, внутри и вокруг которых с первых же дней смуты начала отстраиваться православная общинная взаимовыручка. В узком кругу друзей он признавался: в те первые, отчаянные месяцы «Исхода», когда, казалось, сам ад явился на землю, заливая ее реками крови и покрывая гарью пожарищ, его тело, ум и сердце предались иному, вышнему управлению. Он часто сравнивал себя с монастырем, а может быть, и сам уже ощущал себя частичкой этих стен, башен и церквей. Это мимо него, как мимо этих стен, не так давно текла, летела, искрилась праздная, пьянящая, бесшабашная, абсолютно порочная и столь же бессмысленная жизнь; ныне же вокруг обители кипели совсем другие энергии, днем и ночью шла кровавая распря — все, что осталось от той «красивой жизни». Вместе с монастырем Феогност не просто приспособился к новому лихому времени, а будто бы генетически «вспомнил» своих предков — древних, переживавших великие смуты, которыми так богата ухабистая российская история.
Владыка быстрее других наместников сумел сориентироваться в новой обстановке. Наладил эвакуацию обездоленных православных горожан в безопасные районы. Организовал что-то вроде натурального обмена с вновь образовавшимися сельскими узлами православной самообороны. Его трудами и заботами возрастали «Подсолнухи» и другие укрепрайоны, ставшие оплотами безопасности и развития в гибнущей стране. В ведении Феогноста помимо его воли оказались тысячи мирских вопросов. И он безоглядно отдался им со всей страстью и талантом верующего человека. На все воля Божья! И все же земные хлопоты не смогли заслонить от него главного. Точнее сказать, вся поразительная цельность его характера, весь открывшийся в нем организаторский дар проистекали из этого главного — из того скрытого духовного Источника силы, знаний, энергий и вдохновений, имя которому — Бог. Ведомый владыкой монастырь стал подлинным центром духовной жизни Москвы. В самые трудные дни, когда, казалось, сама жизнь обители и укрывшихся за ее стенами людей висела на волоске, ни на миг не прекращалась молитва, шли службы, совершались таинства. В духовном тигле выплавлялось все — и непостижимое мужество, и величайшая мудрость, и неистощимая твердость духа, все, что помогло спасти «немногих верных».