Никого это предложение не удивило. Конечно, все уже знали. Со скрытым волнением Владимир Ильич ждал возражения наркомвоена, если не категоричного протеста, то уж, во всяком случае, язвительной реплики. Промолчал, прикусив губу; взгляд сквозь пенсне отрешен, направлен в себя. Не поверилось — в утреннем разговоре по телефону, из квартиры, Троцкий бурно возражал против перемещения Сталина на Южный фронт. Мотив в общем-то веский: нетерпимость Сталина к военспецам, бывшим царским офицерам; коль остановились на Егорове — Троцкий эту кандидатуру поддерживает, — трудно будет ему…
На самом деле, Владимир Ильич убедился, Троцкий воспринимает это назначение как личную обиду — волей-неволей перемещаться придется и самому, на Восточный фронт либо на Западный. Такова неизбежность. Очевидно ведь, перемещение не должно бы особо его задевать — выдохся на юге, и сегодняшнее метание, разнос стратегического плана выдавали в нем растерянность, граничащую с паникой…
Заседание вроде не затягивалось. Стрелки часов подбирались к двенадцати. Владимир Ильич ощутил усталость, больше, может быть, физическую, нежели душевную; понимал, взял много сил взрыв в Леонтьевском переулке. Военные вопросы, как ни странно, дались гораздо легче, чем предполагал. Прошли безвозвратно те времена, когда ему бывало невыносимо трудно, порою оказывался с меньшинством и даже один…
Следующий пункт. Осилил желание предложить перенести на завтра. Нет, каким бы разговор ни был тяжелым, довести надо. О горькой, незадачливой судьбе донского казака Филиппа Миронова. Как-то сразу это имя обожгло сердце, еще только-только разгуливался Дон весной 18-го. С той поры постоянно доходили о нем какие-либо сведения, самые противоречивые, чаще худые; заявлял о себе и сам — в письмах, телеграммах… сумбурных, каких-то горячечных, но открытых и искренних…
Сомнения нет, человек немало сделал для революции; работа его в Красной Армии была полезна. Но… не разобрался, запутался в невероятно сложных событиях, в мутных потоках Дона, бурлящего вот уже два года. Вовремя не поддержали его, не помогли, неумело использовали его авторитет среди казаков…
— Товарищ Троцкий, как вы смотрите на предстоящий суд над Мироновым?
Умышленно обратился к отрешенному наркомвоену; справку по этому вопросу — у него записано — делает Смилга.
— Трибунал революционный, чрезвычайный… — Троцкий пожал острыми плечами, давая понять, что разговор какой бы то ни было о «деле Миронова» излишний. — Измена делу революции. Этого следовало ожидать… Конец у всех авантюристов одинаков.
Владимир Ильич горестно качал головой. Смилга уже готов выбраться из глубокого кресла — будет топтать и без того истоптанного, раздавленного человека…
— Необходимо помнить, товарищи… метания, неустойчивость Миронова отражают колебания трудового казачества, всего среднего крестьянства. На суде проявить максимум революционной законности. Вскрыть следствием и судебным разбирательством истинную, фактическую вину. Не забывайте и заслуг Миронова перед Республикой…
Оставшись один, Владимир Ильич еще долго сидел, упершись взглядом в исчерканную повестку дня.
Глава вторая
Егоров начал понимать, какой груз лег ему на плечи. В Москве назначение воспринимал отвлеченно, будто речь шла о ком-то другом; в Кремле явно интересовались стратегическим мышлением, на что, мол, гож военспец; у главкома, на Знаменке, вводили в оперативную обстановку, навязывали уготованный план отпора Деникину. А тут, в Орле, глубокой ночью, в двух-трех десятках верст от передовой, физически осмыслил ответственность. Ощущение: он у края обрыва — стынет сердце, ветер забивает дыхание…