От радужных мыслей оторвали. Не адъютант — дежурный оперативник. Не знает еще имени. Худой, высокий, с маленькой птичьей головой на длинной шее; по выражению голощекого лица учуял неладное.
— Бронепоезд корниловцев прорвался на станцию Еропкино… Связь со Сводной дивизией Свечникова потеряна…
В Еропкине где-то Геккер.
— Командарм на проводе?
— Голос не угадал, товарищ командующий. По телефонному аппарату… Вроде бы начдив Свечников… Тут же оборвалось.
— А лента?..
— «Бодо» тоже молчит.
— Может… провокация?
— Через станцию Стишь провода…
— Добейтесь коменданта Стиши!
Сам понимал, не провокация. Корниловцы ночью пробили брешь в зыбкой обороне 13-й армии на самой становой жиле — курской ветке. Собственно, ожидали этого удара. Геккер появлялся с вечера на проводе; обговорили, вернется к утру, доложит обстановку.
Как ни странно, недобрая весть не всколыхнула, не заставила метаться в поисках противодействия. Задержать корниловцев на участке курской железной дороги нечем. Правде надо смотреть в глаза. 9-я, Сводная и 55-я дивизии слабые, обескровленные беспрерывным трехмесячным отступлением. Маршевые пополнения, подходившие с севера, не вносили видимой прочности. Войска выдохлись, пали духом от неудач. Он, командующий фронтом, может себе в этом признаться — не делает на них решающую ставку; уверенность исходит от ощущения свежей силы в правой руке — резерв главкома. Вот он! На крайний случай… собственный резерв. Эстонская дивизия. Тоже под правым локтем…
А тревога холодит, заползает гадюкой. Вот где, у Брасова. Не удержит Уборевич дроздовские полки — кулак, собранный в районе Навля — Карачев, разожмется в ладонь…
— А Брянск что?..
— Командарм-четырнадцать в частях. Связь с Брасовом имеют. Дроздовцы тоже напирают…
— В Карачев… Начдиву Мартусевичу. Срочно, под покровом ночи… перекинуть подошедшую бригаду в район сосредоточения. И ждать распоряжения командарма.
Проследил взглядом за дежурным. По недоумению в бледном обострившемся лице догадался, о чем подумал. Нет, в личное командование Ударную группу он брать не будет. Командармам своим доверяет…
Туч нагнало за ночь. Вчера еще проглядывало солнце, высветляло временами на душе. Нынче все заволочено; свинцово-тяжелые, брюхатые, тяжко перекатываются у самой земли, едва не по головам. Ветер западный, несильный; такое может навернуть и снегу.
Егоров стоял посреди путей, прочно расставив ноги. Тянул носом, двигая ноздрями, — зимой пахнет. Налитыми плечами ощущал под меховой бекешей приятное тепло натопленного вагона.
Ночью рвался в Карачев, глазом окинуть резерв — для уверенности; рассвело, томимый молчанием командарма-13, кинулся ему навстречу. Намеревался проскочить в Еропкино — оттуда валит сплошной пушечный гул, — задержала пробка на станции Стишь. На половине дороги, верстах в десяти.
Надо же! Прямо на путях столкнулся с Геккером. Топает командарм по шпалам, мокрый, взъерошенный, среди серошинельной понурой братии…
— Не вынес твоего молчания, Анатолий Ильич…
Егоров отводит взгляд, испытывая неловкость от такой встречи, унизительной для обоих: сам бросил полевой штаб фронта в Орле, бежит, как мальчишка, на передовую, а подчиненный, жалкий, побитый, кинув поле боя, отступает вместе с рядовыми. А недавно были с Геккером на равных; нынче он уже возвысился над ним на три головы. И это обстоятельство еще смущало Егорова, сдерживало, не давало оказать голос…
— Александр Ильич… бежать вот так вам на каждый ружейный выстрел… ей-богу…
Геккер умолк; ему тоже неловко смотреть в глаза — кособочился, окидывая хмурое небо.
— Так что… Еропкино?..
— Снаряд угодил в аппаратную… Бронепоезд, гад, на самый вокзал ворвался. На стрелках завалил нам состав. Все закупорил! И мой вагон там остался…
Не такой уж Геккер жалкий; побитый, но не жалкий. Кипит, как тульский самовар, пару негде вмещаться — недодрался, недоматерился. Дотронься — пальцы обожжешь. Телом особо не взял, корявенький, немощный, кажется, сутуловат — мундир скрадывает, сохраняет выправку. Не бросается и лицом; разве нос — длинный, с провалом, вздернутый. Усики, чубчик, прилизанный налево, выдают в нем кадрового военного.