Повел ухом на грохот сапог в тамбуре. Тяжелый, властный шаг. Не из своих штабных и не адъютант. Запоздало догадался, кто может быть; как-то и не подумал, не вспомнил в эти часы бодрствования. Докладывали, поезд командюжа остался отрезанным в Хотынце. Да, командующий фронтом. Великанище. Под потолок. Вместо мятой защитной фуражки — меховая ушанка. И бекеша, крытая черным сукном, в серой барашковой опушке. Когда успел перейти на зимнее? Мерцающий свет из печки выбелил широкоскулое бритое лицо; в глазах человечками прыгают огоньки…
— Сумерничаешь, Анатолий Ильич?
— Вы здесь?.. Поезд же ваш в Хотынце…
— Бежать… не наступать. Дурное дело нехитрое.
Расстегнувшись, сняв шапку, Егоров присел на корточки и печке. Вглядываясь в огонь, щурился, блаженно покрякивал. Геккер, шевеля отерпшими лопатками, шало уставился на его крупный рот, подрагивающие в усмешке сочные губы. Вторая встреча за последние двое суток; вчера на станции Стишь кипел желанием возражать командующему, сказать резкость, нынче, напротив, хочется услышать ругань, чтобы на него наорали, встряхнули. Обидеться бы. Вспугнуть бы оцепенение, пустоту.
— Орел сдал… Александр Ильич, — сообщил как новость.
— Тебе и отбивать. Сегодня. Ночью.
Вытягивалось и без того длинное худое лицо командарма. Шутит командующий? Нет. Губы добродушно кривятся, а в глазах, красных от пламени, ястребиная зоркость. Склонил голову, хотел кликнуть адъютанта — зажег бы лампу, расстелил карту, — ощутил на колене тяжелую ладонь.
— Посидим вроде у костерка… — Егоров откуда-то из темноты подтащил такой же табурет; по скрипу старого, пересохшего дерева почувствовалась тяжесть тела. — Да, да, отбить, Анатолий Ильич. Этой ночью. Утром будет уже поздно.
— Чем?
— Тебе лучше знать.
— Не знаю я, Александр Ильич. Развалил до самого пупа армию…
— Не хнычь.
— Маршевиков кинуть остается… Тут они, в Сергиевском. Винтовки вчера только раздали…
Поворочавшись, Егоров достал из кармана синих диагоналевых галифе массивный серебряный портсигар. Раскрыл со звоном.
— Поезд свой бросил в Хотынце. Это верно. Катил на дрезине. Вслед за тобой. Корниловцы уже подходили к вокзалу. Из бронепоезда шарахнули. Твой однокашник небось. Так что, не ты сдал Орел… Я. Но брать все одно тебе… Не отвертишься.
Начало проясняться у Геккера, откуда у командующего этот игривый тон. На станции Оптуха уж наткнулся на Свечникова; наверняка знает и о резервном свежем батальоне.
— Да, да, Анатолий Ильич… батальон у Свечникова в Оптухе. Подкатить на площадках среди ночи… Ворваться в город. Известно, части противника при захвате крупных пунктов устраивают пьяные дебоши, разбредаются по улицам. Превращаются в небоеспособную толпу…
— Пятьсот штыков-то?!
— Немало. Выбить пьяную толпу…
— Николая Скоблина я знаю… командира Первого Корниловского. Молодой, но… Не разгуляешься у него.
— Полковник Скоблин исполняет обязанности начальника Корниловской дивизии.
— Разве? Не слышал… — Геккер смущенно потупился: чем добрым похвалился.
Под Егоровым скрипнул табурет.
— А к утру собрать Девятую дивизию и части местной обороны. Где они предположительно?
Подкинул Геккер в печь дровец, прикрыл щепкой раскаленную дверцу; в наступившей темноте обиженно выговорил:
— Где же им быть? По речке Неполодь…
— Ответ командарма… Не меня ли обвиняешь?
Подхватив на щепку огоньку в печке, Геккер поднялся, прошел к столу; долго, что-то бурча, возился с лампой, зажег.
— Извините, Александр Ильич… Трое суток глаз не смыкаю. И сейчас вот… не смог уснуть. А обвинять кого? Себя. Странно, вы не спрашиваете. Накричали бы, что ли!..
— Поможет?
При свете предстала убогость салона. Стол привинчен у окна, забитого грязной старой фанерой; нет стекол и еще у нескольких, с обоих боков. Жестяная ржавая коленчатая труба выведена в среднее окно. Постель командарма — полушубок да подушка в цветастой наволочке — на двух составленных рядом лавках. Кроме полдюжины табуреток в дальнем углу сиротливо жмется обмызганное деревянное креслице. Простенки, потолок и пол мрачных темных тонов; не поймешь, коричневые не то бордовые были снову. Давит в самое темя.