— Николай Кононович, — обратился он к Щелокову, взяв за локоть, — вы хоть его видали, Думенко?..
— Где же?! — пожал плечами начштаба. — Я и в Конной-то всего ничего…
— Я видел Думенко… на Царицынском фронте еще, — сказал Орловский. — Заслуги в революции его несомненны… А что на Маныче произошло, не знаем… Слухи пока. Убит военком корпуса… Неудачные операции?..
— А у кого их не было, неудачных… — поморщился Орджоникидзе, явно недовольный вмешательством секретаря РВС Конной.
— Трибунал разберется, — буркнул себе под нос Смилга, отваливаясь тяжело на спинку стула, — давал понять, что разговор принял нежелаемый оборот.
Тухачевский, благодушно настроенный, довольный переездом в Ростов, этим шикарным зданием, где отныне расквартируется его штаб, солнечным днем, богатым столом и складывающимися делами на фронте, отеческим взором, смягченным чуть приметной улыбкой, окидывал присутствующих, не вмешивался, не давил своим высоким положением. Чувство собственного достоинства, осознание себя п е р в ы м среди этих людей, он ощутил еще в поезде, при подходе к Ростову, когда думал о «воротах Кавказа»; наиболее отчетливо оно дало себя знать на перроне, под воздействием южного солнца, неожиданно ярого и горячего. Не ново это чувство; п е р в ы м он уже привык — повелевать учился раньше, еще на Востфронте. Помнит, тогда недоставало ему нынешней радости, душевного простора — ложилось тяжелым грузом на плечи. Понимал, причина — ощущение победы, скорого конца войны. Сегодняшний день как-то померк в его сознании, утратил значение — суматоха, текучка; помыслами уже был в дне завтрашнем… Острые, напряженные взаимоотношения этих двух людей, Смилги и Орджоникидзе, вроде бы и приравненных к нему, командующему, так болезненно воспринимались им там, в Саратове и в Миллерове; такое было состояние — вроде у него связаны руки. Сейчас путы те опали, руки свободны; он с радостью сделал в себе открытие — ему не надо так близко к сердцу принимать их слова, реагировать на стычки. В главном для него, оперативных вопросах, они оба поддержат; в этом он уже уверен. Что касается их сферы, комиссарской, пусть разбираются, улаживают. Ему, военному, «спецу», политическая сторона революции во многом самому непонятна пока…
— Так что́ новая кавдивизия?.. — спросил он, направляя разговор в более нужное для себя русло. — Слышал, делали парад здесь, в Ростове…
— Зрелище впэчатляющее! — отозвался Орджоникидзе, понявший тайный ход командующего. Конечно, нет смысла ворошить грязное белье при посторонних подчиненных; Смилга того и ждет, чтобы сцепиться. — Пад оркестр… на площади при вокзале… Митинг устроили. Привинтил ордена наихрабрейшим, знамена вручил полкам. Дивизия с парада и ушла на фронт.
Выпили за взятие Батайска, за победные бои в Егорлыках. Командующий поделился давним переговором с Москвой, тревогами главкома о судьбах Ростова и Новочеркасска; теперь все волнения позади, война идет к завершению, и разгром Деникина неминуем. Не просто делился — преподносил, слегка поучая всех. Тоже новое в нем. Вставая из-за стола, поблагодарив хозяев за угощение, объявил Пугачеву:
— В «Палас-отеле» разместится штаб фронта. Штаб Конной пусть поищет себе что-нибудь поскромнее. И поскорее… Завтра начнут прибывать люди с делами.
Пугачев слегка наклонился.
Весна вступила, видать, в свои права полностью. С утра до вечера солнце не сходит с голубого-голубого неба. Что значит юг! Март только, прошла неделя. Тухачевский днями проводит не под крышей; гнется у карт ночами. Исходил Ростов; лично налаживал связи с донскими гражданскими властями, следил за вселением подъезжающих с севера фронтовых учреждений, тылов. Загорел, посвежел. Забыл как-то и о своей болезни, о пилюлях; вспоминал по утрам, когда брился у зеркала, ощупывал, массируя припухлые веки. И все раздетый, в гимнастерке; к вечеру только набрасывал плащ.
Нынче с утра выскочили поездом в Батайск. Ради любопытства. Фронт уже откатился. Сколько бессонных ночей он провел у карты, тыча карандашом в черненький кружок. Сколько переворочал мыслей. Верст девять-десять от Ростова. Место клятое! Уйма речек, плавни, топи… Камыши в два-три человеческих роста. Не отходил от окна.
— Вот тут и гибла конница наша…
Не услышал, как подошел Орджоникидзе.
— Нэ только Конная… Весь фронт, все армии может засосать… Топи! Ты гляди!.. Неужели Шорин нэ понимал, куда бросает кавалерию?.. Удивляюсь. Реввоенсовет Конной правильно взбунтовался.