— Места неприглядные… — соглашался Тухачевский.
— Гиблые места! — накалялся Орджоникидзе. — Судить надо было Шорина!..
— Григорий Константинович, — усмехнулся снисходительно командующий, — ты что-то с утра начал… А как по-другому можно было брать Батайск? Как военный, Шорин прав. Не удерживать же ему наступательный порыв войск. Одна-то дорога, насыпь эта, есть. Конная гибла, да. Люди, лошади… Но армия гибла и в самом Ростове, в каменных топях… в винных погребах, в ломбардах… Будешь отрицать?
Нет, отрицать он не будет. Память по себе конники оставили в Ростове — насмотрелся, наслушался. Особые армейские и фронтовой отделы трещат от бумаг — жалоб. Будь половина тех обвинений напрасно свалена на конников, другой половины с лихвой хватит ревтрибуналам. Винные погреба — это штука такая… Можно отнести к военным трофеям. Но ломбард?! Осмыслить и оправдать трудно. Вкладчики — городской люд, беднота, пролетарии… Не от жиру несли последнюю одежонку… Собственно, за ломбард и навалился на политотдел Конной, отстранил начальника Суглицкого; бесхребетный, слабый человек оказался. Срам! Командиры-конники замешаны в грязном деле, польстились на чужое. У следственных органов фронтового ревтрибунала целые списки! Да, козыри все в руках у Смилги…
У Орджоникидзе нехорошо сделалось на душе. За неделю, которую Смилга провел без него возле командующего, изменения произошли. Заметно по Тухачевскому.
— Может, проскочим все-таки на Мечетинскую? — неуверенно предложил он, щурясь на солнце, вставшее над желтыми камышами. — В Конную. Там на месте и поглядим… пожмем руки победителям… Нэт, правда, а?! Давно ведь собираемся с тобой…
Ночью Орджоникидзе переговаривался с Мечетинской; там части Конной. Дежурный не мог ответить, где командарм с членом Реввоенсовета. Войска покуда отдыхают после боев, но скоро сымутся, не нынче завтра. Уговаривал Тухачевского побывать у конников, получил решительный отказ. До Батайска проскочить согласился. Добро, Смилга застрял у газетчиков, а то бы увязался…
— Михаил Николаевич? — подступил Орджоникидзе к самому локтю его. — Боюсь, из Ростова мы уже нэ скоро выберемся вместе… Войска уйдут к горам.
Оторвавшись от стекла, Тухачевский рассеянно поглядел на члена Реввоенсовета. Мыслями он где-то далеко; натужно морщинил чистый высокий лоб.
— Ты не слушаешь…
— Я уже сказал… Нет. Понадобится — вызову командарма.
Опять прилип лбом к стеклу.
В Батайске начальник охраны доложил, что на третьем пути классный поезд генерала Сидорина. Попал в пробку; белые при отступлении не успели оттянуть. Все вывалили смотреть. Вагоны спальные, с салонами, горят на солнце краской и никелем, глаза отбирают.
— Михаил Николаевич, фоторепортер из фронтовой газеты с нами… — обратился Пугачев. — Может, станем? Пускай на память…
Расположились на площадке вдоль трофейного поезда. Комендантский взвод выстроился в две шеренги; штабные встали вольно; командующий принял свою излюбленную позу, скрестив руки, на возившегося с огромным ящиком фотографа не глядел. Орджоникидзе протиснулся к нему; руки в карманах, ногу отставил, глядел в самое круглое стеклышко.
— Вылетит птичка… — посмеялся Тухачевский, заметив, с каким любопытством засматривал член Реввоенсовета в объектив.
Позавтракали в вагоне-ресторане. Тухачевский тут же удалился в свой салон. В узком проходе столкнулся с двумя военными. Удивился: охрана пропустила без доклада. Незнакомы, сроду не видал. В годах оба, лет под сорок. Передний — в шинели, серой папахе, с женственно-нежным овалом белых щек; вид задиристый, вызывающий. Нос тому причиной — торчит над усиками, ноздри наружу. Глаза иссера-голубые, полные неунывающего задора. За его плечом темнело скуластое, узкоглазое лицо, закрытое наполовину пушистыми усищами.
По тому, как неизвестные закупорили проход, держались кучно, вроде дроби, выпущенной из хорошего ружья, командующий догадался, с кем имеет честь. Его охватило мальчишеское чувство любопытства; в самом деле, давно хотел повидать этих людей, со слов, неразлучных, спаянных воедино некоей силой, о которых ходит немало всякого. За последние бои их надо бы сейчас обнять; делать этого не следует, успел подумать Тухачевский, крепче стискивая кожаный ремень.
— Член Реввоенсовета Конной армии Ворошилов, — представился курносый; не оглядываясь, назвал и своего спутника — командарм… Буденный.
Живые глаза члена Реввоенсовета Конной прямо-таки распирало от нетерпения, желания видеть его, комфронта. Взгляды подобные Тухачевскому не в диковину; они тешили самолюбие, но где-то и задевали, вызывали в ответ напускную серьезность и резкость.