И все-таки он, сугубо штатский человек, не ведающий тонкостей оперативной работы, тайн тактики ведения боя, видит такие стороны войны, какие военным и недоступны. Сокрыты они глубоко, под серым сукном, затянутым солдатским ремнем. Приказывать, повелевать вооруженной массой — проявления внешние, заметные для всех. А его дело, политработника, комиссара, — мир д у х о в н ы й. Не каждый из военспецов вхож в тот мир…
Командарм вскинул бинокль, высовываясь в дверцу с откатанным кверху брезентом. Тянулся белой мальчишеской шеей из ворота шинели, выставив острые локти. Ему, Орджоникидзе, увеличительные стекла не нужны; острые горские глаза враз приметили какое-то движение на горбатом сером склоне, обок синего хвойного мыска. Адъютант, привстав, тоже пялится; цепкие загорелые пальцы ухватисто приспосабливали черное литое тело пулемета.
— Что за черт?! Верни-ка, Василь!
Рулевой умоляюще покосился через плечо. На помощь ему пришел адъютант:
— Иероним Петрович, вгрузнем по уши! И вытянуть некому…
Головы мешают; Орджоникидзе ерзал на сиденье, пытаясь рассмотреть. Ветровое стекло старенькое, потресканное; видать — люди, а кто — поди разбери. Высказал сомнение:
— Может, и белые…
— Да уж, белые… — Уборевич устало опустил руки с биноклем на колени. — Тормозни!
Гурьбой вывалили из душного вонючего кузова. Прохладный сырой ветер показался сладким. Откашливаясь запахом бензина, Орджоникидзе искал по карманам трубку; обычное место — в нагрудном кармане френча — пустует. Чертыхался молчком, охлопывая себя всего с ног до головы; пугнул вслух по-своему, по-горски: трубка прикипела к левой ладони. Крохотная, гнутая, закопченная, с изгрызенным чинаровым мундштуком. Тискал, видать, всю дорогу, не решаясь душить дымом бухающего, простуженного командарма. Не упускал из виду вывернувшихся из ельничка конников; до дюжины, на добрых конях. Подъезжали кучно, неспешной рысью.
Втаптывая большим прокуренным пальцем табак в трубку, Орджоникидзе издали угадал переднего всадника на чалом белогривом рысаке; пламенел на заходящем солнце терский башлык, обмотанный вокруг шеи.
— Саблин?!
Дивясь зоркости члена Реввоенсовета, Уборевич нетерпеливо дернул острым плечом, будто поправлял портупею; негромко, охрипло отозвался:
— То-то… Саблин.
Шагах в пяти всадник с алым башлыком живо спрыгнул наземь, бросил повод вестовому в черной лохматой шапке; остальные седел не покинули. Комбриг, долговязый, в длиннополой кавалерийской шинели, четко ткнул ладонь под лакированный козырек офицерской фуражки; округлое, не знавшее еще бритвы лицо рдело от скачки и возбуждения.
— Почему вы здесь, Саблин? И что там… за бойцы? Куда передвигаются? — Уборевич, сняв пенсне, глядел себе под ноги, голос не напрягал. — Где вам, комбригу, и вашим частям надлежит именно в этот час быть?
Видел Орджоникидзе, как самолюбиво поджимались у Саблина припухлые свежие губы. Давно знает его, с осени 17-го, по новочеркасским событиям — вместе наваливались на Каледина. Окопный прапорщик, с мальчишек выказал горячий, бойцовский нрав, кидается в бои сломя голову; языкастый, строптивый, говорливость и горячность привели его, семнадцатилетнего, невыброженного, к левым эсерам; водил в октябрьские дни красногвардейцев на Кремль, на юнкеров; потом был Дон. Хмель выветрился в Москве же, прошлым летом, от мятежного гула левоэсеровских пушек. Повинно склонил русую вихрастую голову перед большевиками; совсем недавно вступил в партию коммунистов…
Внешне изменился Саблин, повзрослел с тех давних уже пор — ростом выпер, возмужал. Вот он, высится, верста коломенская, на голову выше их с командармом. От того мальчишки, белокурого, пухлогубого, с шалыми светлыми глазами, остался разве что пепельный пушок под тонким заострившимся носом да на выпятившемся тяжелом подбородке. Глаза тоже обострились; взгляд обрел стойкость, осмысленность.
Позавчера видались в Брянске с его военкомом, в политотделе; выделил им в группу полсотни партийцев, москвичей и питерцев, рабочих, от станков — на вновь введенные должности политруков рот, эскадронов и батарей. Кстати попался комбриг, вызнает, как распорядились партийным пополнением. Не видать что-то с ним военкома…
— Товарищ командарм, я знаю свое место… Части, вверенные мне, вышли на рубеж Бородино — Рублино. Противник усиливает нажим, захватил село Белоча на Неруссе… В Дмитровск нынче подкатили в эшелонах свежие силы дроздовцев…
Уборевич ловко посадил на тонкую переносицу пенсне. Уловив на себе пылкий, напряженный взгляд члена Реввоенсовета, показалось, подбадривающий, ступил ближе к комбригу; сведения о подкреплении противника его встревожили.