Перекур окончен. До самой гильзы выкурил Каменев папиросу; затаптывал окурок в пепельницу, а сам едва справлялся с дергающимися пальцами.
— А теперь… докладную Ленину. Подчеркни, Крым не является опасным театром военных действий ни при какой политической и военной конъюнктуре… так как малонаселенный. Потому не может дать значительного количества живых сил для армии противника. Крым, бедный своими ресурсами, природными богатствами и со слабо развитой промышленностью, не может служить источником для жизни крупных сил противника, его базой, опираясь на которую возможно было бы развить операции на север в широких размерах.
Лебедев был задет, что главком не прислушивается к его мнению; Кремль он успокаивает, а судя по записке, которую показывал Склянский, предсовобороны в серьезной тревоге. Тревожиться есть о чем…
— Учитывая такое значение Крыма, — продолжал Каменев, погружаясь все больше в свои мысли, — до сего времени все внимание было обращено на Кавказский фронт, где группировались главные силы противника. Это и затрудняло Юго-Западный фронт в назначении сразу достаточных сил для овладения Крымским полуостровом. Тем не менее… известные ошибки в этом имели место, так как Юго-Западный фронт был в состоянии собрать сил больше, если бы не выделял часть их для выполнения других задач. Особенно несвоевременно было выделение войск из состава фронта на трудовые задачи.
Икается где-то Сталину. Дописав фразу, Лебедев поднял глаза на умолкнувшего главкома.
— Может, позвоним в Харьков, Сергей Сергеевич?
Понял Каменев отвлекающий маневр начальника штаба. Хмуро поглядел на него; так, не расправляя сведенных к переносице бровей, продолжил прерванную мысль:
— Для быстрого овладения Крымом приходится воспользоваться прежде всего именно войсками самого Юго-Западного фронта, однако отнюдь не ослабляя польского его участка, но жертвуя в то же время другими его задачами.
Увлекся главком; наверно, не следует вешать всех собак на одного. Да бог с ними, д р у г и м и задачами.
Каменев, устало прикрыв глаза, потер пальцами виски. Видел, что Лебедеву не все по духу из его соображений по поводу Крыма, и понимал сам, что он не беспристрастен к иным лицам, но переломить себя не мог…
По голосу поняла Надежда Константиновна — вести принес добрые. Отложила ручку, повернулась, снимая очки. Совсем скрылись глаза — узкие, такие родные щелочки. Как мало их видала в последние зимние месяцы. Одна она доставляла ему уйму тревог своими хворями. А дела государственные! Выкарабкалась вот из опостылевшей койки; да и вести с фронтов участились обнадеживающие.
— Не годится, не годится, Наденька… Рано пренебрегать советами врачей.
— Ты уж сперва поделись вестями…
— Нет и нет! Довольно дневного света… что ты в своем Наркомпросе пера не оставляешь. Издам постановление: наркому Луначарскому не эксплуатировать сотрудников в нерабочее время. Моду взяла… сидеть при лампе над бумагами!
На шум из кухни вошла сестра. С ножом в оголенной по локоть руке, стареньком передничке; в платье своем «парадном», сереньком, ситцевом, в каком ходит на работу. Верный признак: кинулась к плите не переодевшись — вернется в «Правду». Это уже до полуночи.
— Маняша, делаю выговор тебе… Куда смотришь!
— Я предупреждала ведь, Надежда… — укорила золовка невестку.
— Не предупреждать… Отнять ручку и погасить лампу, — Владимир Ильич прошел к столу, нажал кнопку выключателя.
— Ну свет-то при чем, Володя!.. — ахнула Мария Ильинична. В наступившей темноте раздался дружный смех. Заразительнее и дольше всех смеялся Владимир Ильич.
В семье Ульяновых это вечернее время, с пяти до семи, с некоторых пор тут, в кремлевской квартире, установилось как обеденное. Надежда Константиновна приходит со службы совсем; Мария Ильинична, ответственный секретарь «Правды», иногда только остается дома, а чаще возвращается — то ли дежурная по номеру, то ли идет важный материал; всегда уходит на рабочую половину Владимир Ильич — с семи в здании Совнаркома начинается самая горячая пора. Заседают до двенадцати-часу, Совет Народных Комиссаров или Совет обороны.
Опять вспыхнула лампочка под белым матовым абажуром. Сам же и включил Владимир Ильич. Смахивая ресницами слезинки, объявил: