— Какие части? Численность?
— Пехота и конница. Конница прибыла своим ходом. Из-под Севска, полагаю. А дроздовцев… до полка. По слухам, Третий полк.
— По данным армейской разведки, Третий полк у генерала Витковского в стадии формирования. В районе Курска.
— Достоверно не могу сказать.
— А надо, Юрий Владимирович…
Успокоенный, что у комбрига какой-никакой порядок, Орджоникидзе подошел вплотную, заглядывая в глаза, пожал ему руку.
— За ночь попробуем выяснить, Григорий Константинович. Или уж завтра… в бою.
— Выясните, Саблин. Слишком важно. Необходимо замечать все движения в ближних тылах противника. — Уборевич вскинул бинокль: на чистом безлесом склоне, где только что спускались бойцы, пусто. — Вы не ответили… что там за люди?
Саблин даже головы не повернул, будто не к нему обращаются; глядел из-под ладони в противоположную сторону, защищаясь от солнца, уже коснувшегося малиновым лезвием хвойного гребешка лесочка; шумно выдохнул, разматывая на шее башлык, хлястики откинул за спину.
— Что это все значит, комбриг?!
Явно покидало командарма спокойствие. Впалые бледные щеки мертвели; заметно, едва удерживает подступивший кашель.
— Не знаю, что и сказать…
— Как есть!
— Мои люди… Две полуроты батальонцев выдвинул на Неруссу, до села Абратеева. Переправы оседлать. Левый фланг свой обеспечить.
— Вы что, Саблин?! Батальон особого назначения… ваш резерв. Последний резерв! И посмели раздергать… Село Абратеево ведь… тыл! А назавтра… вам вернуть Дмитровск. Чем? Я вас спрашиваю… Чем будете отбивать город? Тем более… туда подошли подкрепления.
Недоговаривает комбриг, по глазам видит Орджоникидзе; недомолвка по всему важная, что-то изменилось на этом участке со вчерашнего; Саблин сам в чем-то не уверен — не решается и объяснить свои действия. Мучительная складка на припухлой переносице и пальцы, треплющие махорчатый темляк казачьей шашки выдают его.
— На подкрепления не надейтесь. Штыка не дам, — Уборевич сбавил тон; он тоже что-то почувствовал; откашлявшись, зябко ежился, втягивая сухие кулаки в рукава шинели; мягкая усмешка вдруг высветлила худое болезненное лицо: — А теперь, Юрий Владимирович, начистоту…
— Иероним Петрович… Сплетни!
— …?
— Вестовой, из моих… — Саблин, сбавив голос, кивком указал на своих сопровождающих, так и сидевших в седлах. — Встретил мужичка с бабкой на таратайке. Там, в Бородине… Прикатил из-за Неруссы. До сватов. Ночью на лесной засеке, у деревни Лубянки, наткнулся на войска… Пешие — не конница. Обоз. И вроде пушки… Шли споро, тишком, как выразился мужичок. Ни голосов, ни огонька.
— Непременно белые? Где те Лубянки?
Догадливый адъютант, отложив на капот пулемет, выхватил из кузова планшет. Саблин, тыча пальцем в развернутую командармом десятиверстку, наседал уже убежденнее:
— Лесная засека тянется глухой балкой на Гончаровку. Вот. На север. Бездорожье, безлюдье кругом. Марш-бросок, выходит, делают…
— Да! Безобидные «сплетни»… Спасибо, комбриг.
Закрыв планшет, Уборевич в сердцах хлопнул по истертой коричневой коже.
— Крупная часть? — спросил Орджоникидзе как мог спокойнее; понял, побаивается, не сорвался бы командарм. — Он что, мужичок тот, близко видал? А могло от страха и померещиться?
Саблин передернул плечами:
— Ночи темные… Но вряд ли. Пережидал, говорит, долго, покуда прошли.
Слишком похоже на правду. Какая еще часть со стороны Дмитровска — из стана врага — будет среди ночи в глухом лесу продвигаться на север! Тайком. Спешно. По сути, в тылы Ударной группы. И сколько же их? Полк? Бригада? А какая цель? Разведка? Ежели бригада — пахнет не разведкой…
— Вынужден так распорядиться и резервом… — винился Саблин, окидывая озадаченных командарма и члена Реввоенсовета. — Гончаровка вот, за Неруссой. Есть ли полтора десятка верст? Занял переправы у Абратеева и ниже. Тут за леском село. Удачно, заметили вас…
— На абратеевский мосток мы и правились, — сознался Орджоникидзе. — К Мартусевичу…
Покусывая пересохшие губы, Уборевич мельком из-за пенсне наблюдал за своим комиссаром; испытывал неловкость перед ним, человеком малознакомым еще, наделенным в армии такой же властью, как и у самого. Всего ничего вместе, неделя, не успел и притереться к его локтю; правда, сквозь горский бурливый нрав уже ощутил душевный жар — внимательный, чуткий; всячески выказывает свое расположение. Южные, блескучие глаза, широко открытые, неморгающие, завораживают, отчего-то всегда тревожа, смущают, вызывают иной раз чувство неловкости, как сейчас; десять лет разницы в их возрасте сказываются, тридцать три и двадцать три…