Сталин пожал плечами, соглашаясь.
— Сосредоточьте к Перекопу тяжелую артиллерию.
Деловая часть, собственно, закончилась, и можно уходить, но Егоров медлил; смутил его взгляд Сталина, короткий, брошенный исподтишка. Взгляд знакомый — оценивающий; он тотчас напомнил их первую встречу в селе Сергиевском, в заброшенном штабе. Что означает — взгляд нынче? Чем вызван? Вкралось нехорошее предчувствие. Подымаясь со стула, Егоров мучительно думал: что сию минуту преподнесет ему этот человек? Преподнесет именно в спину, он понял каким-то чутьем; всей спиной ощущал на себе уже открытый взгляд Сталина.
— Александр Ильич?..
Оклик застал Егорова у самой двери. Он медленно поворачивался, а рука невольно тянулась к дверной ручке, тяжелой, литой из бронзы.
— У вас была женщина… в приемной. Ви знаете ее?
— Да… — Егоров опешил; горячая краска прилила к бледным скулам. Едва удерживал взрыв: — Жена моего старого сослуживца, полчанина… По германской еще. Собственно, вдова… А вы что на этот счет подумали?
— Нет, она не вдова вашего сослуживца… капитана Криницкого. Женой его никогда не была… Она сестра ему, родная. Капитан Криницкий не был убит под Курском… Здравствует он и поныне, в чине полковника служит в дефензиве, польской разведке. А сестра… Марина Криницкая… агент. Она в Харькове уже с неделю. Наши особисты не знали, что она прэдпримет… Оказалось, вышла на командующего фронтом…
Егоров не помнит, как открывал дверь.
Более двух суток не видались командующий с членом Реввоенсовета. Егоров раскатывал на своем поезде в Приднепровье, в Северной Таврии, по дальним тылам 13-й армии, готовившейся к очередному наступлению на Крым. Вернулся поздним вечером. Бумаг, как и следовало ожидать, скопилось ворох! И опять на чистом месте — директива главкома. Надо полагать, ответная на их докладную записку, которую они составляли в кабинете Сталина.
Ходил Егоров по роскошному персидскому ковру, наслаждаясь покоем под ногами. Утомителен все-таки вагон с перестуком колес на стыках, скрежетом тормозов. Как-то раньше не замечал усталости в длительных поездках. Стареть стал, усмехнулся он, ворочая крепкими плечами. Краем уха слушал Петина, начальника штаба. Тот, как всегда, уткнувшись большелобой, с жидкой светлой челкой головой в принесенную карту, бубнил прокуренным басом о суточных перемещениях частей во всех эшелонах фронта. Кое-какие сведения Егоров знает из телефонных переговоров, а что-то видал собственными глазами.
Заинтересовался сводкой фронтовой разведки. Пилсудский продолжает подтягивать свежие части в районы Староконстантинова и Проскурова. Именно сюда они планируют нанести противнику удар двумя группами 12-й армии. Кивнул Петину, давая понять, что надо поторапливаться. Уловил себя на том, что ждет сообщений о «вдове» — сидела она на том же самом стуле, в котором расположился начштаба.
— А у вас какие тут новости? — спросил он явно невпопад; по выражению лица Петина убедился, что в штабе ни слухом ни духом о каких-либо польских разведчиках, промышляющих в Харькове возле их здания Судебных установлений. Ладно, не успел препоручить «вдову» Петину — для «трудоустройства». В какой раз проявляет в его глазах Сталин порядочность: звука никому! Крепко держит особистов в своих руках.
— Имеете в виду штабные новости или городские? — уточнил Петин, тяжело переключаясь с оперативных мыслей.
— Что-то устал я нынче в поездке… Кажется, с неделю не был в Харькове. А прошло-то двое суток…
Егоров опустился на мягкий кожаный диван, стоявший между окон, с задернутыми шторами зеленого бархата, блаженно вытянул ноги. Прикрыв глаза, наслаждался сквозь веки приглушенным светом люстры.
— От Варвары Михайловны письмо было вчера… — Под Петиным заскрипел стул. — Где-то в папке, сам я вкладывал.
— Ладно, почитаю… на сон грядущий.
— Если интересуетесь театральной жизнью… Завтра закажите ложу в опере — какое-то светило обнаружилось.
— В Крым правится, что ли? А кто? Тенор? Бас?
— А кто его знает. Это по твоей части, певцы.
Не отрывая глаз, Егоров тихо, без слов, напел старинный русский романс «Меж крутых бережков». Не знает Петин и о той давней уже депрессии, когда он, врид командующего, писал слезное письмо, чтобы Москва с миром отпустила его с нелегкой военной стези и дала возможность осуществить голубую мечту юности — запеть на настоящей сцене, широкой публике. Просил всего ничего — директорство Мариинским театром. Сейчас же и самому смешно. И опять — Сталин. Плакался ему. Ни слова никому от него!