— Одесса что перебросила? Сброд всякий, штабы, — не согласился Егоров. — А Новороссийск? От Тухачевского поступают радужные вести…
— Радужные вести… могут обернуться горючими слезами. Добровольческий корпус Кутепова никуда не делся. Двадцать — тридцать тысяч «цветных», добрая половина из них… в офицерских погонах. А казачьи корпуса? Учти попробуй! Не всех уничтожил и пленил Тухачевский. Через пару месяцев крымская бутылка такого нам преподнесет… Оё-ёй! Под носом взорвется. Да в тот момент… когда поляки, петлюровцы да галичане уже будут рваться к Киеву.
— Нэ пугай командующего, товарищ Петин.
Сталин! Не слыхали, когда открывал дверь. Вот, у самого стола. В расстегнутой шинели, кожаная фуражка в руке; в другой руке — телеграфный бланк. Верхний свет освещал его низкий лоб, горбинку носа; глубокие глазницы, впалые щеки и бритый заостренный подбородок — в мягкой теплой тени. Из тени мерцают, как всегда, сощуренные глаза. При дневном свете не поймешь, что выражает взгляд, теперь и подавно. В голосе — явная усмешка.
Оглядевшись, Сталин присел на стул, против Петина. Никому не протянул руку; с Егоровым поздоровался кивком. Подал ему телеграмму.
Первый взгляд Егоров кинул на подпись. Ленин! Вернулся к началу текста:
«Только что прочел телеграмму главкома, которая была послана вам вчера ночью тотчас же по получении ваших соображений и в ответ на эти соображения. Нахожу, что главком вполне прав, что операцию на Крым нельзя растягивать и что польская 52 необходима на Западном фронте. Только что пришло известие из Германии, что в Берлине идет бой и спартаковцы завладели частью города…»
Видимо, имеется в виду эта самая директива, которую они обсуждают с Петиным. А их соображения? Позавчерашняя докладная записка. В Берлине идет бой… А кто такие «спартаковцы»? Черт их знает, неудобно и спросить…
Хотел Егоров передать бланк Петину; подумав, может, большой секрет, отложил ее в сторонку. Предложи Сталин, Петин свободно мог бы дотянуться до нее рукой. Предложения не последовало. Петин, румянея, нарочито уткнулся в карту.
— Нэ так страшен черт, как его малюют.
Это относилось к ним обоим, командующему и начальнику штаба. Сталин, оглядевшись, не рискнул положить фуражку на зеленое сукно стола, устроил на своем остром колене; борта солдатской потрепанной шинели развернул, расстегнул крючок стоячего ворота френча.
— Тринадцатая армия слабая, — он сразу включился в разговор, наверняка зная, о чем речь. — Слабая и числом и духом. При большой протяженности фронта вдоль Азовского моря от станции Синявской до устья Днепра… надежды на нее мало. Нэ по зубам ей Крым.
Подмывала Егорова обида. Он, командующий, только что из тех краев; совсем свежие впечатления. Мог бы Сталин и обратиться за подтверждением своих слов. Верно, 13-я слабая и числом и духом. Но этика, черт возьми, должна же присутствовать! Перед Петиным стыдно, старым воспитанным военспецом.
— Главком требует Пятьдесят вторую или Сорок вторую на запад… — Егоров прихлопнул тылом ладони в лежавшую перед ним директиву.
— Я прочел эту бумагу по-иному, Александр Ильич. Откомандируем на Запфронт из Пятьдесят второй начсостав польского происхождения… Самой дивизией распорядимся сами. Главком, собственно, оставил ее нам. Разместить ее только с умом. Думаю, удобнее всего, как фронтовой резерв, передвинуть из Купянска в Приднепровье, в район Екатеринослав — Кривой Рог — Синельниково — Александровск. Узел дорог, на юг и на запад. При нужде кинем и на поляков и на Слащова.
Переглянувшись с Петиным, Егоров прочел в его взгляде одобрение: для комиссара, мол, недурно.
— Сорок вторая пусть рубит уголь и ремонтирует железные дороги, — продолжал Сталин ровным голосом, тиская в толстых пальцах порожнюю трубку. — Это стране и фронту очень нужно. Можно использовать для усиления ударной группы одну бригаду и дивизионную артиллерию, тяжелую, на перекопских перешейках.
— Нас смущают сроки, Иосиф Виссарионович, — осмелился подать голос начальник штаба.
— А ви не смущайтесь, товарищ Петин. Раньше середины апреля ударную группу мы не создадим. Шлите приказ Тринадцатой готовить наступление на Крым… числа десятого. На неделю раньше первоначального нашего плана.
Заправив трубку своим обычным способом, втоптав табак из двух папирос, вздув жар, Сталин заметно расслабился. Пустил дым из-под усов клубочками, любовался ими.
— Плохи дела в Германии… — после долгой паузы заговорил он, беря и пряча в потайной карман френча телеграмму. — Одолеют Тельмана офицеры вермахта… маршал Пилсудский может расхрабриться. Полезет. А то хуже… Германия…