— Да-а, страсти бушевали, и в выражениях не стеснялись. Говорили… будто генерал Романовский отправил из Новороссийска целый пароход табаку…
Деникин закрыл лицо руками, простонал.
— Не знаю, как ваша контрразведка… по-моему, на генерала Романовского готовится покушение. Раздавались призывы расправиться. Я успокоил, как мог. Напомнил о седьмой заповеди. Собственно, я пришел потому… меня просили взять на себя миссию ознакомить вас с желаниями офицерства…
Вопросительный взгляд Деникина подстегнул протопресвитера.
— Офицеры возмущены нерасторопностью властей, никаких мер к укреплению Новороссийска не принимается…
— Почему же! Врангель был назначен… А вместо этого сколачивал тут оппозицию против меня. Так и скажите им там… Врангель должен был…
Деникин, вспыхнув, тут же погас. Шавельский сообразил, чем заняты мысли главнокомандующего; продолжал подступать к тому, что привело его сюда.
— Офицеры опасаются… при эвакуации они будут брошены, как в Одессе…
Болезненная гримаса свела одутловатое лицо генерала.
— Ничего не желаю слышать!..
— Ну хотя бы примите офицерскую делегацию, это успокоит…
— Что? Нет-нет…
— Поверьте, Антон Иванович, — Шавельский уговаривал с мягкой настойчивостью, — в нее избраны люди почтенные, благонамеренные, исполненные самого искреннего желания помочь вам.
— Не просите, отец Георгий, — Деникин положил руку на колено. — Все равно не приму. Вы чего хотите, чтобы я совдепы начал у себя разводить? Покорно благодарствую!
— Чтобы успокоить офицерство… хотя бы освободите Романовского от должности.
Деникин укоризненно покачал головой, оттягивая рыжий ус.
— Вы думаете, это так просто… освободить. Легко сказать. Мы с ним как два вола впряжены в один воз. Вы хотите, чтобы теперь я один тащил?.. Нет! Не могу! Иван Павлович единственный человек возле меня, коему я безгранично верю. От него у меня нет секретов. Не могу отпустить его…
— Вы не хотите. Чего же вы дожидаетесь? Чтобы Ивана Павловича убили в вашем поезде? А затем ультимативно продиктовали свои требования? Каково тогда будет ваше положение? Наконец, пожалейте семью Ивана Павловича. Кроме того… последнее письмо Врангеля… Это спичка у бочки с порохом. Возможен вооруженный мятеж… вроде орловщины в Крыму…
Нервно вытянувшись, Деникин опять подхватил голову руками, закрыл глаза, застонал.
— Ох, тяжело мне… Силы душевные оставляют меня…
Отец Георгий слабым движением руки, со сложенными щепотью пальцами, благословил впавшего в прострацию главнокомандующего, тяжко вздохнул и бесшумно покинул вагон. У проходной он ловил на себе любопытные взгляды англичан. Страшный бора рвет полы рясы, забивает глаза цементной пылью. Кажется, солнцу никогда не пробиться из-за гор…
За окнами вагона беснуется море. Небо затянуто свинцом. Деникин смотрит на английский миноносец, вздыхает. Его дожидается — союзники до конца исполняют свой долг. Кривая усмешка оживляет опустошенные генеральские глаза.
— Сколько еще корпус сможет удерживать город?
В салоне — генерал Кутепов. Он только что с фронта. Ввалился в грязных сапожищах, в парусиновом дождевике с захлюстанными полами и откинутым капюшоном. Фуражку, с белым верхом, черной бархатной тульей, изрядно вывоженной, мял в руках; выставив набористую, неопрятно кошлатую бороду, немигаючи глядел бычьими, широко расставленными глазами в оплывшую спину главнокомандующего. Никаких эмоций в широкоскулом лице.
— Алексеевская дивизия и по полку Корниловской и Дроздовской покуда удерживают красных у Тоннельной. Город смогу удержать только до вечера четырнадцатого.
— Еще три дня… — вслух сам себе подсчитывает Деникин.
— Марковцы начали погрузку со Второй, Третьей и Четвертой пристаней Владикавказской железной дороги…
Долгое молчание в салоне. Двое суток Деникин никого не принимал, никого не хотел видеть. Навещал по вечерам генерал Романовский, тайком переходя из поезда Ставки; ничего не докладывал, все и так было ясно и доступно ушам — накатывалась артиллерийская пальба. Генерала Кутепова не принять уже нельзя. Фронт вот, рукой дотянуться… у Тоннельной.
— Три дня… — повторил Деникин, продолжая смотреть в окно на миноносец. Спина его вдруг съежилась, седой жирный затылок провалился в стоячий ворот мундира. — Да… марковцы… Может быть, хорошо, что Сережа до этого часа не дожил, царство ему небесное… Его дивизия… грузится…
Кутепов, выстукивая сапогом, нетерпеливо покусывал губы; застарелое, горькое подкатило к самому горлу; немало попортил крови ему, тогда еще полковнику Кутепову, во времена «ледового похода» упомянутый Деникиным «Сережа» — генерал Марков. Убит он на Маныче, еще весной 18-го; останки перевезены в Екатеринодар. Блюл Деникин могилу своего любимца.